Уже через два месяца и одну неделю после аудиенции у французского канцлера кардинала Флере получает важные документы короля Людовика ХV и отбывает, как швейцарский гвардеец, в распоряжение французского посла в Стамбуле. Совсем незнакомый шумный город с многочисленными минаретами, которые стремительно возносились в небо, с крикливыми рынками, где все, что захотите, со всего мира, и, конечно, со многими посольствами и представительствами. Порта – государство сверхмощное, его мнение весьма много весит и на востоке, и на западе.
Владея большинством европейских языков, швейцарский гвардеец капитан Хаг быстро становится своим во многих посольствах, заводит знакомства и обедает с посольскими людьми. Непринужденный и остроумный капитан, будто шутя, собирает важную информацию и записывает ее в невидимый блокнот памяти. Беспристрастный швейцарец не забывает к месту подбросить словцо о судьбе козацкой нации, свободолюбивой и мужественной, о которой много слышал, но, к сожалению, не пришлось ему еще на Украине побывать.
Лишь однажды швейцарец чуть не попал в переплет на приеме у Иерусалимского Патриарха. Владыка, утомленный политическими и религиозными вопросами, которые именно здесь, как нигде, сталкивались острыми углами, неожиданно, только бы отойти от вселенской суеты, попросил у молодого гостя:
– Расскажите лучше о своей Швейцарии. Такая загадочная она для меня и такая далекая…
У Григория похолодела спина: в Швейцарии он до сих пор не был, а на выдумке-экспромте можно как раз поскользнуться и вызвать подозрения, от которых не так-то легко избавиться. К счастью, Патриарх неожиданно изменил решение.
– А лучше – расскажете завтра, поскольку у меня еще две аудиенции. Поговорим себе без поспешности.
Всю ночь просидел Григорий за книгами путешественников о Швейцарии, вчитывался в описания природы и обычаев, а на утро уже охотно повествовал о красотах живописного края.
– Удивительная страна Швейцария. Ощущаю, как вы любите ее, – почему-то с печалью вздохнул Патриарх. – Жаль, что Господь едва ли даст мне там побывать.
…По дороге в Олешки с Григорием произошло еще одно неожиданное приключение – натолкнулся на цыганский табор. Не успели путники сравняться с телегами, которые четко обрисовывались на фоне однообразной степи, как на проселок выскочили три цыгана и остановили всадников.
– Ну? – сердито свел брови Карп и перешел на ломанный говор, присущий иностранцам. – Мой барин спеши, прочь с дороги.
Тут появилась молодая красивая цыганка, затараторила, одаривая деланной улыбкой, обычное:
– Дай погадаю, миленький мой, мой хороший, правду всю заведомо скажу.
– Заведомо барин и так знай, что дорога далекая, – попробовал отшутиться Карп. – С дороги прочь, вон, пошел…
А тем временем набегали из табора еще цыгане, и трудно было выбраться путникам.
– Ну, хорошо, – наконец полез в карман Карп. – Гадай не гадай, мой барин и так заплачу.
– Русский барин мне больше, чем вы, заплатит, – в открытую пошел цыган-верзила, крепко держа коней.
Взмахом руки, будто пшеницу сеял, Карп сыпанул горсть монет, вторая горсть сверкала еще ярче – и вся ватага цыган уже ползала в пыли, подбирая деньги.
– Айда! – внезапно и изо всех сил ударил Карп по лицу упитанного цыгана, и кони путников рванули вскачь.
Крик и переполох позади, в цыганском таборе, вмиг сменился цокотом копыт: трое цыган галопом мчались за беглецами.
Развевались гривы на ветру, пластом стлались кони над землей. Двое уже начали отставать, однако третий почти поравнялся с беглецами.
Карп снова полез в карман, как недавно за деньгами, и швырнул что-то в сторону преследователя. Конь его тут же заржал, сбился с ритма, немного сбавил бег и наконец сорвался на дыбы, чуть было не сбросив своего хозяина. Кони же Григория и Карпа тем временем неслись степными просторами, неизмеренными и необозримыми, и недавнее приключение осталось уже позади, за серой пылью.
– Ты что это отчебучил? – спросил Григорий у собрата.
– Слишком крепкий козацкий табак я купил в Бахчисарае, забил дыхалку даже цыганскому коньку, – лишь улыбнулся Карп.
И опять стелилась степью пыль, мчались без отдыха путники, так как еще до вечера хотели попасть в Олешки.
В последнее время у Григория одно путешествие сменялось другим. Из Марселя парусником в Смирну, караваном через пустыню к Мантаню, на носилках (их несут великаны-негры) торжественно ко дворцу крымского хана – тот уважал Григория и принимал его как самую уважаемую персону. Сюда он попал после Стамбула, где немного не сложилось с делами: в турецкой столице сменился визирь; нужно было время, чтобы выяснить политику нового правителя, можно ли с ним вести речь о создании санитарной границы против опасной для всех в Европе России. Зато у крымского хана Орлик нашел полнейшее понимание.
– Знаю: Россия рано или поздно не даст жить моему народу, – открыто сознался хан. – Поэтому, если уладится дело с другими европейскими монаршьими дворами, мы готовы ударить одновременно с юга. А если это придется делать спешно, то воины мои пойдут сразу же, даже без предварительного согласования со Стамбулом.
Григорию удалось через много лет в конце концов встретиться с отцом в Салониках, где Филипп Орлик фактически был под надзором султанской стражи.
Отец постарел, ссутулился под бременем обстоятельств и той исполинской ноши, которую сам добровольно взял на собственные плечи. Сын вглядывался в знакомые до боли черты, в густо усеянное морщинками лицо, будто лишенная влаги земля растрескалась на сонцепеке, и какое-то двойное чувство овладевало им: горечь оттого, что не все удается человеку в ее неподъемных трудах, и вместе с тем гордость за отца, который все возможное, на что способен человек, делает для украинского дела.
Они проговорили весь вечер и всю ночь. Догорали свечки, и их заменяли новыми. Отец показывал письма в монаршьи дворы и ответы на них, и всякий раз, когда зачитывал слова, свидетельствовавшие о понимании козацкого дела, в его глазах вспыхивал огонек, такой знакомый Григорию с детства, – огонек отваги, когда надо действовать решительно и безотлагательно.
Несмотря на ограничение, в Салониках отец все-таки умудрялся руководить дипломатическими потугами верной старшины, разбросанной в Париже и Вене, Кракове и Варшаве, Гамбурге и Стокгольме. Какая-то теплая волна накатила на Григория, когда на отцовском столе увидел и свои письма, писанные латынью, с алфавитным кодом, т.е. шифрованные. Изобретенный Орликами способ шифрования в течение десятилетий не могли рассекретить, поэтому Филипп Орлик, как и его сын, были спокойны: если их письма даже и попадут в Тайный приказ, суть их все равно невозможноно будет постичь.
– Отец, а можно это письмо глянуть? – спросил Григорий, прочитав сверху, что адресован он запорожскому козачеству.
– Какие там от тебя тайны… – улыбнулся отец и заменил догоревшую свечу – пламя предыдущей он не задувал, а гасил, по древнему поверью, просто пальцами, смешно встряхивая их от легкого ожога.
Григорий молча пробегал глазами строки довольно длинного письма. Гетман и убеждал, и просил, и советовал своим собратьям не впасть в обманное заблуждение. Григорий читал молча, но слышался ему при этом родительский голос, в котором страсть естественно соединялась с холодным и дальновидным расчетом, который основывался на знании мнений и настроений в европейских монаршьих дворах.
«И в такое удобное, счастливое, благоприятное и для войны удобное время вы, добрые молодцы, Войско Запорожское, позволили себе восхититься хитрыми льстивыми обещаниями московскими, которые они редко когда выполняют, а тем более не выполнят относительно вас, добрых молодцов, Войска Запорожского и всего нашего народа, так как с давних времен они заклятые враги наши. Я бы не удивился, если бы вы, ваша сила, добрые молодцы, Войско Запорожское, не испытав на самих себе московского коварства, перешли на сторону Москвы, а меня удивляет то, дорогая братия моя, что вы, уже имея, кроме прежних доказательств, живые и свежие примеры лживого обещания московского как на себе, так и на отчизне своей, легко, необдуманно и неосмотрительно ему верите. Разве испарилось из вашей памяти то, как Москва, приобретая Сечь, приманила льстивыми обещаниями царской ласки военную старшину и общество к присяге и рубила им в лагере головы?