— А может, и так?.. — сказал кто-то в толпе.
— Именно так, дело ясное! — почти вскрикнул Никита и за ним несколько голосов.
— За что ж мы обидели христианскую душу, — продолжал кошевой, — не дали запорожского имени лыцарю-товарищу? Без имени овца — баран, говорят мудрецы…
— Баран, батьку, баран!..
— Как же явится на тот свет добрый казак без законного прозвища? Грех нам всем, великий грех! Готовились к набегу на Крым и забыли закон исполнить.
— Виноваты, батьку! Что ж нам делать?
— Дадим ему хоть теперь доброе имя, снимем грех с души.
— Добре, батьку! Добре — дельно сказано! Какое же ему имя дать?
— Вот послушайте, братцы, моей рады (совета). Вам известно, что Алексей-попович сам хотел умереть за наше войско, просил, чтоб его бросили в море, лишь бы спасти наши чайки, а с чайками, известно, и наши головы — исповедовал перед богом, морем и нами, старшинами-товарищами, свои грехи, умилостивил бога своими молитвами и тем спас наши чайки. Многим из нас не стоять бы на площади, не думать бы о Сечи и о михайликах без заступлення Алексея.
— Повек не забудем этого! — громко закричали казаки.
— И хорошо делаете. Так не назвать ли Алексея-поповича, в память избавления чаек, Чайковским? Как вы думаете?
— Ты нам, батьку, голова, ты думаешь, и мы думаемі быть ему Чайковским!
Громкое “ура!” отозвалось на площади; шапки полетели кверху…
— Итак, — продолжал кошевой, поднимая булаву, от чего народные крики утихли, — отныне впредь никто не смеет под смертною казнью иначе называть бывшего Алексея-поповича, как Алексеем Чайковским. Слышите, храбрые лыцари?
— Чуем, батьку! Никто не смеет!..
— Теперь на прощанье не спеть ли нам, братцы, Алексею Чайковскому песню про Алексея-поповича? Пускай человек в последний раз услышит наш казацкий, лыцарский напев про свои добрые дела для нашего воинства!
Хорошо, братцы?
— Добре, добре! — кричали казаки. — Начинай, Данило.
И Данило кобзарь чистым ровным тенором затянул:
На Чорному морі, на білому камні,
Ясненький сокіл жалібно квилить, проквиляє.
Мало-помалу окружающие принимали участие в песне, и под конец вся площадь слилась в один звучный, дикий, но стройный хор. Песня, видимо, разжалобила запорожцев…
— Жалко доброго казака! — сказал будто сам себе кошевой, когда казаки окончили песню и стояли в каком-то раздумье.
— Жалко, жалко! — Со всех сторон отозвалось в народе. — Жалко, а делать нечего, когда законно…
—— Еще, хлопцы, я прошу у вас одной рады: войско-вый писарь Алексей Чайковский хочет жениться на дочери лубенского полковника Ивана. Полковник Иван сдурел на старости и было призадумался, да его дочка лучше знает, что такое запорожский лыцарь, бросила отца и пришла в Сечь просить у товариства благословения!.. Согласны вы на это?
Казаки в недоумении молчали.
— Знаю, братцы, — продолжал кошевой, — вам жалко лишиться такой характерной души, как Алексей Чайковский, но надобно ему заплатить за услугу Он обещается всегда помогать нам на войне и детей своих пришлет служить на славное Запорожье.
Казаки любили Алексея и уважали за личную храбрость и неуклонный характер, а потому с радостью согласились на его свадьбу.
— Ай да собака наш кошевой! — кричал Никита, размашисто толкая товарищей — Выкинул штуку!
— Штука! — говорил народ. — И справедливо, и законно, и весело!..
— А для чего ж я привез татарина? — спросил угрюмо седой казак.
— Чтоб казнить Алексея-поповича, — отвечал строго кошевой, — найди его и прикажи казнить.
— Да, найди его, Дмитро, — кричали старику казаки, — и пускай его казнят! — Вот штука!.. Ей-богу, штука!
— Смерть Алексею-поповичу и многая лета Алексею Чайковскому! — гремела толпа, ломая подмостки и торжественно уводя Алексея и Марину к церкви Покрова.
— Бейте для потехи поганого татарина!
Подмостки рухнули, и долго еще было видно между досками тело татарина, одетое в красную рубаху, когда народ отошел и окружил церковь, в которой венчали Алексея Чайковского с Мариною.
После венца сейчас же выпроводили новобрачных за ворота Сечи: там старшины простились с Чайковским; кошевой подарил ему пару добрых коней и порядочный мешок дукатов, советовал ехать на зимовник старого Касьяна и там ждать вестей от полковника, обещался приехать к ним на свадьбу в гетманщину и быть посаженым отцом.
Случалось ли вам видеть страшный сон? Не то будто вы проиграли пульку в преферанс, или вас оклеветал ближний, или вам подали холодного супу, или смазливенькое личико, давши вам слово танцевать, отказалось и пошло с мягкими бархатными усиками, а вы для vis-a-vis полчаса гуляли по зале с каким-то привидением — или будто вы в театре, где играют нестерпимую нелепицу: перед вами на сцене русский мужик, бородач, широковещательно перелагает на российский диалект de officlis. Цицерона и машет руками и горячится, как в старину сам оный пресловутый вития перед романским народишком, а его жена в кокошнике, в сарафане и французских башмачках, попивая православный квасок, решает вопрос о Востоке лучше заморских газет и парламентов . вы хотите бежать, но двери заперты, никого не пускают, а между тем автор пьесы самодовольно глядит на вас из ложи и, улыбаясь, будто говорит “Что, приятель, попался? Знай наших!” Согласен, это страшные виденья, невыносимые сны — но не о таком говорю я: нет, случалось ли вам видеть сон тяжкий, сокрушительный, убивающий ваш дух в самом существе его, сжимающий ваше сердце, открывающий перед вами одно отчаяние и безнадежность?.. Испытали ли вы радость при пробуждении от такого сна?.. Не правда ли, что эта радость не имеет ничего общего с другими нашими радостями? Перед нею бледны и бесцветны, как горящие свечи перед солнцем, лучшие минуты, украшающие вашу жизнь, и первые эполеты, и гармоническое “люблю”, сказанное вам когда то очень благовоспитанною барышней, сказанное, может быть, потому, что ей очень хотелось сказать кому-нибудь это слово, и рукопожатие вашего начальника, и приглашение на обед к значительному лицу, и все прочие блага земли, которые в свое время сильно заставляли трепетать ваше сердце, не правда ли?
Если вы можете представить эту восхитительную, светлую, спокойную радость, это успокоительное сознание, что прошедшее — мечта, пустой сон, тогда вы приблизительно поймете состояние Алексея и Марины — я не берусь его описывать: есть минуты в жизни, есть чувства, ощущения, которые не подлежат никакому описанию, хоть они доступны почти всякому. Кто из нас не понимает вполне красоты и величия солнца и кто из прославленных живописцев изобразил его, хотя многие изображали, изображают и будут изображать?
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Там родилась, гарцовала
Козацькая воля,
Там шляхтою, татарами
Засівала поле,
Засівала трупом поле,
Поки не остило
Лягла спочить а тим часом
Виросла могила.
Т. Шевченко
………………………………………………….Cher amant,
J’ai vecu pour t’aimer, et je meurs en t’fiman.
……………………………………………………………………
Je les ai tous perdus… je n’ai plus qu’a mourir.
Gilbert
(Дорогой возлюбленный,
Я жила, чтобы тебя любить, и я умираю, тебя любя,
…………………………………………………………………………………..
Я всех их потерял . мне осталось только умереть
Жильбер (Франц ))
Когда уехал кошевой и старшины, Алексей с Мариною, упав на колени, помолились богу, обнялись и поехали на зимовник старого Касьяна И вот они одни в чистой степи; Сечь уже скрылась из виду; кругом зеленая пустыня — только земля да небо; по земле серебристою волною, словно море, лоснится ковыль, когда ветер слегка его заволнует; на небе горит одинокое солнце. Тихо, пусто… но нашим путешественникам степь не казалась пустынею: их души были полны внутреннею жизнью, сердца близко бились друг подле друга; им улыбался божий мир, и они улыбались, глядя на него, и, останавливая друг на друге взоры, пожимали руки, как бы стараясь увериться, не сон ли это? Счастье было слишком велико, слишком неожиданно..
На далеком горизонте показалась черная точка; она, казалось, не росла, не умалялась, не двигалась в стороны.
— Уж не ворог (враг) ли это? — сказал Алексей. — Только быть не может.
— Куст или камень, — отвечала Марина.
— Сколько я помню, здесь неоткуда взяться ни кусту, ни камню. Впрочем, посмотрим, — прибавил Алексей, остановил коня, поднес к глазам нагайку и, прищуря левый глаз, долго смотрел вдаль правым через нагайку.