Приятно было старому Касьяну отдохнуть, и понежиться, и поесть, и подкрепить силы варенухой после тяжкой езды, добровольного поста, двух бессонных ночей и двух дней, проведенных в тревоге.
Касьян хоть был запорожец и лет двадцать-тридцать назад проплясал бы еще и эту ночь, однако лета взяли свое: после куска жирной баранины и нескольких чарок теплой варенухи на него нашла лень, истома, рука в плече заболела, ноги стали будто не свои, глаза поминутно слипались, и, наконец, он, склонясь на лавку, захрапел молодецким сном.
V
“Бач, чортякэ! Бач, падлюка,
Як умудровався!
Се вже, бач, німецька штука!” —
Твардовський озвався.
Гулак-Артемовський
Зажурилася Хмельницького сідая голова,
Що при йому ні сотників, ні полковників нема.
Час приходить умирати,
Нікому поради дати.
Народная малороссийская дума
Рассветало. Проснулся Касьян, потянулся, зевнул и, посмотря на окно, проворчал: “Стар стал Касьян! Незаметно проспал до утра”. В разбитое окно, через решетку, веяло утреннею свежестью; где-то недалеко слышен был шорох, будто от ходящего человека. Касьян подошел к окну; за окном узкий дворик, огороженный высокой стеной; на дворике никого не было, только воробей, сидя на ветке какого-то сухого кустика, надувался, ерошил свои перья и встряхивался. За дверью опять послышались шаги. Касьян бегло взглянул по комнате — нет его оружия; подошел к двери — дверь заперта. Протяжно свистнул он и отошел.
— Штука! — ворчал Касьян, ходя по небольшой комнате.— Немецкая штука! Хитро, чтоб ему первою галушкой подавиться! Да и нехорошо как! Не приведи господи, нехорошо! Где это видно: зазвать гостя, упоить, отобрать оружие, да и запереть в клетку? Нехорошо! Что, я им дрозд какой, что ли? Перепел, что ли? Зачем меня держать в клетке?.. Дурень я, не догадался вчера, когда пришел в эту гадкую тюрьму, разбить было немецкому казаку голову, приговаривая: “Не води угощать в тюрьму вольного запорожца!” Так нет, поддался, старый дурак! Сам вошел, седой баран, в загорожу. Недаром этот перевертень так подбивался, подъезжал ко мне, словно парубок к смазливой девке, и о Чайковском расспрашивал, и о Марине, и пил их здоровье, будто они ему родня какая!.. Не догадался, просто не догадался! Что я ему за приятель? Правду говорят: коли человек больно тебя ни с того ни с сего ласкает, берегись: или он обманул или обмануть хочет…
За дверью опять послышались шаги. Касьян подошел к двери и сильно ее дернул — нет ответа, только снаружи загремел, застучал тяжелый замок.
— Эй, ты! Слушай, ты! Откликнись! Коли ходишь, так и говорить умеешь Кто там? Молчание
— Ну, что ж ты не отвечаешь? — продолжал Касьян — Языка нет? Верно, не человек ходит; это корова ходит.
— Врешь, не корова, а казак, — отвечал за дверью голос, обиженный неприличным сравнением.
— Всилу-то отозвался! Скажи мне на милость, что за комедию со мною играют! Зачем меня заперли сюда? Верно, боялись, чтоб я, в хмелю, не разорил вашего города? А?
Молчание.
— Да что же ты не говоришь? Отозвался было, как человек, — и замолчал, словно рыба!
Молчание.
Касьян махнул рукою и начал ходить по комнате; подошел к окну, там опять только воробей весело прыгал по сухим веточкам чахлого кустика и, поворачивая кверху головку, отрывисто перекликался с товарищем, который отзывался где-то на кровле. Касьян плюнул — воробей улетел, все стало тихо.
— Еврейская птица! — сказал Касьян, отходя к своей постели, сел и задумался.
Бог знает, что думал Касьян; но верно не очень веселое, потому что, мурлыкая себе вполголоса, мало-помалу перешел в песню и запел известную в Малороссии трогательную думу о побеге трех братьев из Азова:
Из города из Азова не велики туманы подымались:
Три казака родных брата из тяжелыя неволи убирались.
Двое конных, третий пеший вслед за братьями спешит;
По кореньям, по каменьям меньший брат босой бежит;
Ноги белые о камни посекает,
Кровью теплою следочки заливает,
Конных братьев догоняет
И словами промовляет:
“Станьте, братцы, быстрых коней попасите
И меня, меньшого, обождите”.
……………………………………………………………..
С первых стихов заметил Касьян, что невидимый голос за дверью подтягивает ему; Касьян запел громче, начал выводить голосом трудные переходы — голос вторил ему верно. Касьян не выдержал и, не кончив песни, закричал:
— Славно, брат! Ей-богу, славно! И голос у тебя хороший… Ты до конца знаешь эту песню?
Голос умолк.
— Странлый человек! — продолжал Касьян.— Поет хорошо, а говорить не хочет.
— Говорить не хочет! — сказал сам себе казак вполголоса: — Рад бы говорить, да когда не велено!
— А! Вот что! Говорить не ведено, так петь, верно, можно, коли поешь. Ну, пой мне, я начну. И Касьян запел:
Ой на горе явор зелененький…
Скажи ты мне всю правду, казак молоденький:
За что меня невинного в тюрьму засадили?
Железным запором тюрьму затворили?
— Ну, что ж ты не поешь? — сказал Касьян.
Видно, часовому понравился разговор в новом вкусе: за дверью послышался тихий смех, прерываемый словами: “Сказано запорожец! Вот притча!”; потом смех немного успокоился, и часовой запел на тот же голос:
За что тебя посадили, я того не знаю;
Я так себе человек, моя хата скраю.
Касьян
Да какому ж я обязан собакину сыну,
Что не в поле, а в тюрьме, может быть, загину?
Казак
Ои, спит казак под горою; сабля сбоку
И мушкет, и конь пасется недалеко.
Пришли люди темной ночью полегоньку,
Обобрали казаченька потихоньку:
Так пан велел, старшой велел, говорили,
И казаченька в темницу затворили;
А темницу замком запер панский чура
На нем платье казацкое, а натура…
А натура не казачья, не..
— А в солому!.. Вишь как воет! — закричал за дверьми строгий голос. — Что ты, на улицу вышел?.. На вечерницах?
— Мне говорить запрещали, а петь не запрещали, так я и пою со скуки.
— Молчи! Петь не запрещали!.. Разговорился; я тебя проучу… Он спит?.. Не слышно?
— Нет, не спит, уже и пел песни.
— То-то, ты своими криками да воем хоть мертвого разбудишь… Не дал гостю успокоиться…
После этого загремели замки, заскрипела дверь, и послышались шаги под окном Касьяна; скоро он увидел между решеткою лицо Герцика.
— Здравствуй, дядюшка! Здравствуй старик! — говорил Герцик, улыбаясь.
Касьян молчал.
— Не сердись, храбрый запорожец, не сердись, лыцарь; не моя вина; видит бог, как я люблю тебя; уже за одно то люблю, что ты дал пристанище моему бедному другу Алексею! Что-то он теперь делает…
— Чего тебе хочется? Отвяжись от меня! — грубо сказал Касьян.
— Чего мне хочется? Ай, боже ж мой! Ничего мне не хочется; я всем доволен, по милости полковника. Славный человек полковник, только хитрый, подозрительный. Целый день вчера все отведет меня в сторону да и говорит: “Боюсь я, Герцик, этого запорожца; кто знает, может, он подослан крымцами, да им и ворота отопрет”. — “Бог с вами, пане мой! — говорил я. — Такой ли это человек; да он и вашу дочку приберег у себя; да он и смотрит не так”. — “Нет, — говорит полковник, — мне не верится, чтоб и моя дочка была жива”. И все такое неподобное… даже хотел пытать тебя…
— Меня? — громко сказал Касьян. — Пытать запорожца?
— То-то и есть; а делать нечего: сила солому ломит!.. Всилу я упросил, чтоб тебя посадили в тюрьму.
— Вот за это спасибо! Видно, что добрый человек.
— Именно добрый. Не пугайся, Касьян, тебе будет хорошо: ты будешь и сыт, и пьян; а когда прогоним татар и полковник увидит, что ты прав, что у тебя нет с ними ничего, вот мы и поедем все к тебе на зимовник. Полковник простит дочку; она приедет сюда с мужем, и пойдут пиры да веселье! Ой, ой, ой! Что за пиры будут!.. Не скучай, Касьян! Не сердись на мене, я тебе добра желаю; да как выпустят, не говори полковнику, что я был у тебя: он очень подозрительный человек, и мне худо будет! Прощай, Касьян! Не сердись на меня, не скучай! — и есть, и пить принесут тебе вволю, отдыхай после дороги.
— А моя сабля где?
— Сабля у полковника, висит на стенке под образами! В почете твоя сабля, добрая сабля! Нельзя ли мне , пошалить твоею саблею с татарами? С лыцарскою саблей и сам станешь словно лыцарь.
— И не думай!.. — закричал Касьян. — До сих пор верно служила моя сабля, крестила головы неверных, не выкрошивалась; не притуплялась; до сих пор чужая рука не трогала ее — и не тронет; умру — завещаю положить ее в гроб со мною. Ты, может быть, и добрый человек; бог тебя знает, что у тебя на уме, только не трогай моей сабли, не обижай старика, да еще заключенного, не ссорься со мною.