— Хорошо, — сказал полковник, с удовольствием прислушиваясь к звонкому ходу маятника, — хорошо! А как зовут тебя?
— Герцик.
— Хлопцы, дайте Герцику кафтан и шапку; он поедет с нами.
С тех пор Герцик остался при особе полковника, увеселял его разными штуками, делал транспаранты, шутихи и огненные колеса, а главное — строил удивительные часы. Во всем лубенском полку была известна так называемая ходячая картина; на картине была изображена мельница, настоящая ветряная мельница, в каких православные мелют муку, только эта не молола муки, а перемеливала старых баб на молодых. Истинно!. День и ночь шевелились на этой мельнице бумажные крылья, и в одну дверь входили старые-престарые бабы, скверные-прескверные, любая — лекарство от лихорадки; а в другие выходили из мельницы молодые молодички и девушки свежие, красненькие, чернобровые, полногрудые, с такими ямочками на щеках, что расцеловать хочется… Как жаль, что теперь перемерли уже люди, видевшие эту ходячую картину: они бы рассказали про нее лучше меня!
Да еще был у полковника Ивана верный слуга Гадюка, вечно без шапки, босый, нечесаный, с немытыми руками, с нечеловечьими ногтями на руках. На войне он всегда был за полковником с огромною палицей на плече и с фляжкою в руках, в мирное время спал, как животное, свернувшись в клубок на полу у порога полковничьей спальни, и готовил полковнику кушать.
Про силу Гадюки до сих пор ходят предания между простолюдинами в Пирятине. Один только Гадюка мог безнаказанно говорить полковнику горькие истины, про-тиворечил ему и даже грубил, как равному. Как-то полковник напомнил ему, что он слуга, и заставил его молчать. Гадюка потупил голову, сверкнул исподлобья глазами и замолчал; но ночью пошел на мельницу, снял огромный жерновый камень, принес его и завалил дверь полковничьей спальни. Поутру полковник хотел выйти — нельзя, не пускает камень.
— Это твои штуки? — спросил из-за двери полковник.
— Мои, — хладнокровно отвечал Гадюка.
— Отвали камень.
— Ты, пан, старше меня, сильнее меня: тебе это легче сделать.
— Да я не могу.
— А мне не хочется. — И сказав это, Гадюка вышел из комнаты. Позвали человек десять казаков, и насилу они отодвинули от двери камень. Полковник, вышед, посмотрел на камень, покачал головой, улыбнулся и, позвав Гадюку, дал ему большой стакан водки.
III
— Гадюко! А Гадюко! Гадюко!..
— Чего, пане полковник?
— Чего? Что ты не откликаешься? Уши заложило, что ли?
— Разве заложит от твоего крику. Что там нужно?
— А что делается на дворе?
— То, что и делалось.
— Хорошо. Дождя нету?
— Откуда ему взяться?
— Не говори так; люди скажут: дурень Гадюка! Дождю есть откуда взяться, с неба возьмется, коли захочет.
— Разве коли бог даст; а дождь — что за вольница!..
— Правда, коли бог даст, ты правду сказал.
— Коли б я сказал по-твоему, люди сказали бы: дурень Гадюка!..
— Может, и так. А долго я спал? .
— Почти полдня; лег зараз после обеда, а теперь уже вечер недалеко.
— Ото! Пора полдничать! Вари полдник
— Вари полдник! Проспал человек полдник, да и хочет полдничать; теперь скоро ужинать пора! — ворчал Гадюка, выходя из панской спальни.
— Жаль! — говорил сам себе полковник. — Разве ужинать придется попозже? Пропал день; всему виноват сотник…
Полковник очень любил здоровый борщ с рыбою. Для нас, привыкших к легким кушаньям французской кухни, здоровый борщ покажется мифом, как Гостомысл, или голова медузы древних; многие не поверят существованию здорового борща; но и теперь еще есть старики, которые помнят это кушанье, бывшее лакомством, утехою отчаянных гуляк-гастрономов, хваставших своею железною натурой. Этот борщ начал приготовлять Гадюка для полдника, тут же, в спальне полковника.
Он взял живого коропа (карпа) и без помощи ножа, собственными ногтями очистил его и сяял шелуху, к неописанному удовольствию полковника, который, глядя на эту операцию, несколько раз повторял: “Славно, Гадюка! Как волк управляется! Добрые ногти! Так его! По-походному…” Очистив коропа, Гадюка положил его в медную нелуженную кастрюлю, влил туда бутылку крепкого уксуса, прибавил горсть крупного перцу, соли, несколько луковиц и накрыл кастрюлю плотио крышкою, потом принес канфорку, изделие хитрого немца Герцика, зажег спирт и поставил на него кастрюлю. Пока это снадобье шипело, кипело и варилось на столе перед глазами полковника, Гадюка стал молча у двери.
— Чудесный будет борщ! — сказал полковник, обоняя по временам пар, вылетавший тонкою струёй из-под крышки.
— Лучшего сварить не сумеем.
— И не нужно!.. Довольно ли там соли?
— А тебе, пане, хочется соленого после утренней попойки?
— Что за попойка! Так, злость прогнал стаканом-другим-третьим; проклятый сотник, ке могу вспомнить!.. Дай мне стакан настойки. Вздумал у меня отнимать добро!..
— Господи твоя воля! Что за времена стали! Прежде сотники кланялись добром полковникам, как и следует по начальству…
— Не ты бы говорил, не я бы слушал… Пришел и кланяется, принес турецкий пистолет — ну, это хорошо, почему мне не принести хороший пистолет? Я взял пистолет и говорю с сотником, как с человеком: “Спасибо, что помнишь службу; мы тебя не забудем и пожалуем; достань и другой, коли случится, под пару этому”. А он еще ниже кланяется, да и заговорил со мною как с евреем. “Ваша, говорит, земля вошла в мою клином, так я пришел просить: продайте мне этот клин”. Слышишь, Гадюка?
— Слышу, пане!..
— Я вижу, что сотник кругом дурень, взял его за воротник, вывел на крепостной вал и спрашиваю: “А где солнце всходит?” — “Там”, — отвечал сотник. “А заходит?” — “Вон там”, — сказал он. “Так знай же, пане сотник, что и всходит и заходит солнце на земле полковника, на моей земле то есть, понимаешь? А ты, поганое насекомое, посягаешь на мою славу, хочешь оттягать у меня землю? Хлопцы, нагаек!..” Пришли хлопцы с нагайками; сотник видит, что не шутки, — повалился в ноги: “Я, говорит, и свою землю отдам, помилуйте…” Мне стало жалко дурня; я плюнул на него и пошел домой, да всилу запил злость. Такой дурень!..
— Дурень, пане! Правду люди говорят: дураков не пашут, не сеют, сами родятся.
— Сами!.. А что борщ?
— Готов.
— Фу! Какая штука! Во рту огнем палит, — говорил полковник, пробуя ложкой из кастрюли борщ, — казацкая пища. В горле будто веником метет; здоровый борщ!.. Я думаю, лошадь не съест этого борщу?
— Я думаю, лопнет.
— Именно лопнет! Один человек здоровеет от него, оттого он человек, всему начальник.
— И человек не всякий. Доброму казаку, лыцарю (рыцарю) оно здорово, а немец умрет.
— Не возьмет его нечистая! Разве поздоровеет.
— Нет, не выдержит, пропадет немец.
— Докажу, что не пропадет. Позови сюда Герцика. Посмотрим, пропадет или нет.
— Послушай,— говорил полковник Иван входившему Герцику, — у нас за спором дело: я ем свой любимый борщ и говорю, что он очень здоров, а Гадюка уверяет, будто для меня только здоров, а ты, например, пропадешь, коли его покушаешь. Бери ложку, ешь. Посмотрим, кто прав.
Герцик проглотил несколько капель борщу, и лицо его судорожно искривилось, слезы градом пробежали по лицу.
— Что же ты не ешь? — спросил полковник.
— Бьюсь об заклад, с третьей ложки он отдаст богу душу, — хладнокровно заметил Гадюка.
— Я не могу; это не человечье кушанье, — сказал Герцик.
— Что ж я, собака, что ли?..
— От этого и собака околеет.
— Так я хуже собаки?
— Боже меня сохрани думать подобное! Это кушанье рыцарское, геройское, такое важное — а я что за важный человек… Я просто дрянь…
— Не твое дело рассуждать; ешь коли велят! — говорил полковник, схватив левою рукой за шею Герцика, а правою поднося ему ко рту ложку здорового борщу.
— Не могу, вельможный пане! Умру!
— Это я и хочу знать — умрешь ты или нет. Ешь!
— Послушайте, пане! У меня есть великая тайна, я сейчас только шел говорить ее вам; позвольте сказать, я вам добра желаю, все думаю, что бы такое полезное сделать; вы мой спаситель… вы…
— Ешь, а после расскажешь
— Умру я от этого состава, и вы ничего не узнаете, а тут и ваша честь, и все, и все…
— Ну, говори, вражий сын, только скорее…
Герцик вполголоса начал что-то шептать полковнику, который, бледнея, слушал его и закричал:
— Ежели ты врешь — смертью поплатишься!..
— Моя голова в ваших руках; к чему мне врать?