Алексей оглянулся: стоит Татьяна над балкою, смотрит им вслед и отирает глаза белым платком.
VII
Обычаи запорожские чудны!
Поступки хитры! И речи,
и вымыслы остры и больше
на критику похожи.
Никита Корж
Начало вечереть, когда перед нашими путешественниками открылась крепость, обнесенная высоким земляным валом, с глубоким рвом вокруг и палисадом;вал был уставлен пушками; за валом раздавался говор, дымились трубы, блестел золотой крест церкви и торчала высокая колокольня; из ее окон глядели пушки на все четыре стороны.
— Вот и Сечь-мати! — сказал Никита.
— И святая Покрова, — прибавили казаки, сняли шапки, перекрестились и въехали в городские ворота. Казаки поехали по своим куреням, а Никита прямо к кошевому представлять новобранца.
— А что, узнал ты Зборовского? — спрашивал Никита, идя от кошевого к куреню.
— Как не узнать! Он тот самый Стрижка, с которым не раз мы гуляли в Киевской бурсе. Я уже хотел признаться, да такая в нем важность!..
— Важная фигура, настоящий кошевой! Всем говорит: “Здорово, братику”, будто простой казак, да как скажет: “братику”, словно тумака даст, только кланяешься — настоящий начальник.
— Я думал, он узнает меня.
— Молчи, братику, он узнал тебя, я это сейчас заметил; да себе на уме, верно, так надобно. Правду говорит песня:
Только бог святой знает,
Что кошевой думает, гадает!..
А вот мы уже близко нашего Поповичевского куреня. Есть ли у тебя в кармане копейка?
— Больше есть.
— Я не спрашиваю больше; а есть ли копейка?
— Найдется.
— Ну, так войдем в курень; скоро станут вечерять.
Курень была одна огромная комната вроде большого рубленного сарая, без перегородок, без отделений, могущая вместить в себе более пяти— или шестисот человек; кругом под стенами куреня до самых дверей были поставлены чистые деревянные столы, вокруг их — скамьи; передний угол был уставлен иконами в богатых золотых и серебряных окладах, украшенных дорогими каменьями; перед иконами теплились лампады и висело большое серебряное церковное паникадило; несколько десятков восковых свеч ярко горели в нем и, отражаясь на блестящих окладах образов, освещали весь курень. Под образами, за столом, на первом месте сидел куренной атаман.
Когда Никита с Алексеем вошли в курень, казаки уже собрались к ужину и толпою стояли среди комнаты, громко разговаривая кто о чем попало. Всилу протолкались они к атаману между казаками, которые, неохотно подаваясь в стороны от щедрых толчков Никиты, продолжали разговаривать, даже не обращая внимания на то, кто их толкает.
— Здорово, батьку! — сказал Никита, кланяясь в пояс атаману; Алексей сделал то же.
— Здоровы, паны-молодцы. Чем бог обрадовал?
— Вот кошевой прислал в твой курень нового казака.
— Рад… Ты, братику, веруешь во Христа?
— Верую.
— А что тебе говорил кошевой?
— Поважать старших, бить католиков и бусурманов.
— Добре!
— Говорил стоять до смерти за общину и святую веру, ничего не иметь своего, кроме оружия; не жениться.
— Добре, добре! И ты согласен?
— Согласен, батьку.
— А еще что?
— А после сказали: ты еси попович, так и ступай в Поповичевский курень; там же и казаков теперь недостает.
— Правда, пет у меня теперь и четырех сотен полных: много осталось в Крыму, царство им небесное!.. А что был за курень с месяц назад, словно улей!.. Ну, перекрестись же перед образами и оставайся в нашем товаристве.
Между тем куренные кухари (повара) уставили столы деревянными корытами с горячею кашей и такими же чанами с вином и медом, на которых висели деревянные ковши с крючкообразными ручками — эти ковши назывались в Сечи “михайликами”, — разносили хлеб и рыбу, норовя, чтоб она была обращена головою к атаману; принесли на чистой, длинной доске исполинского осетра, поставили его на стябло (возвышение) перед атаманом и, сложив на груди руки, низко поклонились, говоря: “Батьку, вечеря на столе!”
— Спасибо, молодцы, — сказал атаман, встал, расправил седые усы, выпрямился, вырос и громко начал: “Во имя отца и сына и святого духа”.
— Аминь! — отгрянуло в курене, и все благоговейно замолкло.
Куренной внятно прочел короткую молитву, перекрестился и сел за стол. Это было знаком к ужину: в минуту казаки уселись за столы, где кто попал; пошли по рукам михайлики, поднялись речи, шум, смех.
— Да у вас на Сечи едят чисто, опрятно, а как вкусно, Хоть бы гетману! — говорил Алексей своему товарищу Никите. — Одно только чудо…
— Знаю, — отвечал Никита, — что мы едим из корыт? Правда?
— Правда.
— Слушаи-ка нашу поговорку: вы едите с блюда, да худо, а мы из корыта досыта…
— Дурни ж наши гетманцы: они перенимают у Запорожья только дурное, а на хорошее не смотрят.
— Люблю за правду; видно, что будет казак. Выпьем еще по михаилику.
К концу ужина кухари собрались в кучку среди куреня, атаман встал, за ним все казаки, прочитал молитву, поклонился образам, и все казаки тоже; потом казаки поклонились атаману, раскланялись между собою и отвесили по поклону кухарям, говоря: “Спасибо, братики, что накормили”.
— Это для чего? — спросил Алексей Никиту.
— Такая поведенция, из политики. Они такие же казаки, лыцари, как и прочие: за что ж они нам служили? Вот мы их и поважаем
После ужина куренной подошел к деревянному ящику, стоявшему на особом столе, бросил в него копейку и вышел из куреня; казаки делали то же.
— Бросай свою копейку, — сказал Никита Алексею, — завтра на эти деньги кухари купят припасов и изготовят нам обед и ужин.
“Чудные обычаи!” — думал Алексей, выходя из куреня. А вокруг куреня уже гремели песни, звенели бандуры; кто рассказывал страшную легенду, кто про удалой набег, кто отхватывал трепака… И молодая луна, серебряным серпом выходя из-за высокой колокольни, наводила нежный, дрожащий свет на эти разнообразные группы.
VIII
Проснувшись рано утром, Алексей-попович заметил в курене необыкновенное движение— казаки наскоро одевались, брали оружие и торопливо выходили. Возле церкви был слышен глухой гром.
— Зовут на раду, — сказал Никита, — пойдем!
— Пойдем, — отвечал Алексей. — Зачем же нас зовут?
— Придем, так услышим. Может, поход куда или что другое, бог его знает!
Площадь перед церковью Покрова кипела народом; у столба, среди площади, стоял доубищ (литаврщик) и бил в литавры. В растворенных церковных дверях виднелись священники и диаконы в полном облачении. Но вот зазвонили колокола, засверкали перначи, бунчуки, зашумели войсковые знамена; преклоняясь до земли, явился кошевой атаман. Священники вышли к нему со крестами, народ приветствовал громким “ура”. Кошевой был одет, как простой казак: в зеленой суконной черкеске с откидными рукавами,в красных сапогах и небольшой круглой шапочке-кабардинке, обшитой накрест позументом, только булава, осыпанная драгоценными камнями, да три алмазные пуговицы на черкеске, величиною с порядочную вишню, отличали его от рядового запорожца, между тем как бунчужные и другие из его свиты были в красных кафтанах, изукрашенных серебром и золотом.
Кошевой приложился к кресту, взошел на возвышенное место, нарочно для него приготовленное, и, обнажив свою бритую голову, поклонился народу.
— Здоров, батьку!.. — закричал парод и утих. Литавры перестали бить, колокола замолкли.
— Я вас созвал на раду, добрые молодцы, запорожское товариство! Как вы присудите, так тому и быть.
— Рады слушать! — закричали казаки.
— Вам известно, молодцы, что бог взял у нас войскового писаря. Так богу угодно; против его не поспоришь. Жил человек и умер, а место его всегда живи: другой человек живет на нем. Так и мы умрем, и после нас будут жить!
— Правда, батьку! Разумно сказано! — отозвалось в толпе.
— Вот и у нас теперь осталось место войскового писаря; изберите, молодцы, достойного человека.
Кошевой спокойно стал, опершись на булаву, а меж народом пошел говор; тысячи имен, тысячи фамилий слышались в разных концах; не было согласия. Долго стоял кошевой, наконец поднял булаву, махнул — и говор прекратился.
— Вижу, — сказа-л кошевой, — что дело трудное: Ивану хочется Петра, Петру — Грицка, а Грицку — Ивана, и кто прав? Дело темное, в чужую голову не влезешь, будь спор о храбрости, о характерстве, сейчас бы решили — это дело видимое; а письменность не по нас…
— Правда, батьку!
— Хотите ли, молодцы, я вам предложу писаря? Вчера пришел к нам в наше товариство попович из Пирятина; я с ним говорил вчера и удивлялся его разуму. Сам бог его прислал на место покойного; выберите его — и не будет ни по-чьему, а будет по воле господа.