Алексей слушал и пе верил ушам своим.
— Хитрая собака наш кошевой! — шепнул ему Никита, толкая в бок. Между тем народ заговорил:
— Да, он молодец, — кричал один казак, — не задумается над михайликом!
— А какой характерный! — продолжал другой.
— А как играет на гуслях и на бандуре! — подхватил третий — Заморил нас танцами у Варки в шинке.
— Лучше этот, хоть я его и не знаю, нежели пройдоха Стусь! — кричал четвертый.
Говор час от часу делался сильнее, одобрительнее — и вдруг разом полетели кверху шапки: Алексей-попович был избран в войсковые писаря. Тут же, на площади, надели на него почетную одежду, привесили к боку саблю, а к поясу войсковую чернильницу и, вместе с куренными атаманами и прочею знатью, повели на завтрак к кошевому. Простому народу выставили на площади жареных быков и бочку водки.
После завтрака все разошлись; кошевой оставил писаря для занятий по делам войска. Когда они остались одни, долго кошевой смотрел на Алексея и сказал:
— Алексей! Разве ты не узнаешь меня?
— Давно узнал, да не знал, как признаться к тебе.
— Ну, обнимемся, старый товарищ! Вот где мы сошлись с тобой!.. Помнишь Киев? Быстроглазую Сашу? А?
— Помню, Грицко! А как злилось начальство, когда узнало о твоем побеге!
— Неужели?.. Я думаю ..
— Сказали, что ты знаком с нечистою силою, а без нее не выломил бы решетки. И в голову не пришло, что я подпилил ее…
— Век не забуду твоей услуги. А Саша что?
— Три дня плакала, на четвертый утешилась, а на пятый вышла за того ж магистра, что посадил тебя в карцер.
— Вишь, гадкая! Да я об ней больше не думаю… Расскажи. мне лучше, как ты сюда попал? Алексей начал говорить.
— Вот наш кошевой трудящий человек, — говорили за ужином по куреням казаки, — с утра до самого вечера занимался с новым писарем войсковыми делами: писарь у него и обедал.
А у кошевого во весь этот день о войсковых делах и помина не было. Алексей рассказывал ввои приключения, как он попал в Сечь и т. п., и решительно объявил сильное желание умереть. Кошевой утешал его, обещал при случае хлопотать у полковника Ивана, а между прочим, сказал, что скоро будет случай ему отличиться и, заслужа известность храброго писаря, лично просить руки дочери полковника, “потому что (прибавил он) через несколько дней мы отправимся морем жечь крымские берега; наши лазутчики известили, что хан хочет напасть на Украину — чуть узнаем, что татары вышли в поход, мы на чайки и, словно снег на головы, падем на их города и села. А до тех пор ты займи палатку войскового писаря: она вот рядом с моим кошем — тебе теперь, как старшине, не пристало жить в курене; да при людях не показывай вида, что мы старые приятели: запорожцы очень подозрительны — и тогда я мало могу сделать тебе полезного, не рискуя потерять свою власть Ну, прощай, Алексей!
— Прощай, Грицко.
Старые приятели обнялись и расстались.
IX
Веди меня, пустынный житель,
Святой анахорет .
В. Жуковский
Никто в Пирятине не догадался, куда исчез Алексей-попович. Утром нашли на берегу Удая пустую лодку; в ней лежала шапка Алексея, и все положили, что он утонул. Донесли об этом полковнику Ивану.
— Коли утонул, так ищите себе другого попа, — хладнокровно отвечал полковник, а сам к вечеру со всем своим двором уехал в Лубны.
Недели две после возврата полковника в Лубны приехал туда старый запорожец Касьян. Он уже не жил в Сечи, а сидел где-то в степи зимовником, по старой привычке занимался охотою на Великом Лугу и привозил по временам в гетманщину шкуры видных (выдра, loutre) на так называемые кабардинские шапки, которые были в великой моде на Запорожье и, из подражания, очень уважались на гетманщине. Распродав свой товар и купя кое-что в Лубнах для домашнего обихода, Касьян возвращался домой.
Запорожцы никогда не ездили ни в каком экипаже; но везти разные громоздкие вещи верхом было Касьяну неловко. Касьян купил в Лубнах беду, то есть повозку на двух колесах, запряг в оглобли оседланную лошадь и поехал, проклиная при каждом толчке глупую езду в повозках.
— Наказал меня бог проклятыми оглоблями, — ворчал Касьян, — давят коня в бока, да еще и развязываются. Ну, бурый, ну, старик! Наказала и тебя лихая година! Были мы с тобой, бурый, молоды… Ой-ой! Скверная трясучка словно кулаком в бок хватила. Ну, бурый! Днепр недалеко, напою… Так ли, бывало, ездишь в старину! Опять развязалось! Тьфу ты, наказание, сущая бабья езда; молоко бы только возить… Стой, бурый!
Касьян привязал оглоблю к хомуту, для крепости затянул зубами узел и проворчал: “Чего лучше? Настоящий калмыцкий узел, после этого разве калача ей захочется, проклятой оглобле!” Сел на беду, весело махнул кнутом и запел:
Славно жить на кошу:
Я земли не пашу,
А парчу все ношу;
Я травы не кошу,Сыплю золотом!
Тра-ла-ла! Тра-ла-ла!
— Эх, бурый, выноси! Днепр недалеко.
На войне не шучу,
А на смерть колочу,
Без войны я кучу,
Да кучу, как хочу,
В свою голову!.
Тра-ла-ла! Тра-ла ла!
— Здоров, дядьку! — зазвучал чистый, приятный голос за повозкою.
— Тьфу ты, нечистая сила, как человек сзади подкрался!.. Здоров, хлопче!
— Я не подкрался, дядюшка, а скакал верхом; вольно ж тебе было не слышать.
— Тут не до того, что прислушиваться; проклятые оглобли так и разлазятся, словно живые раки из горшй; так умаешься, так умаешься…
— Что запоешь песню.
— Ого, какой вострый! И песню запоешь; так что же? Тут степь, а в степи воля; пою, коли хочется…
— Не сердись, дядюшка Касьян, я пошутил только. Коли хочешь, п я с тобой спою.
— А ты почему знаешь, что я Касьян?.. Может быть, я Демьян или Митрофан…
— Как не знать! Тебя все Лубны знают; у тебя мой двоюродный дядюшка купил себе шкуру.
— А зась ему, твоему дядюшке, ходить в моей шкуре: пусть свою носит.
— Э, дядюшка Касьян, будто я сказал твою шкуру! Известно, купил звериную шкуру того зверя, что на плавнях раки ест; вот у меня из него шапочка
— Хорош казак, не знает какую шапку носит.
— Не до того было прежде, дядюшка, все учился, и сабли в руки не брал. Послушай, дядюшка Касьян, ты домой едешь?
— Домой в зимовник.
— А Сечь далеко от тебя?
— Далеченько.
— Послушай, дядюшка: возьми меня с собою в зимовник
— На что ты мне?
— Погоди, дядюшка Касьян, а из зимовки проводи меня до Сечи.
— Тебя? До Сечи? Да куры станут смеяться, коли я приведу в Сечь мальчишку, школяра! Верно, высечь хочет дьячок, так ты удрал из школы и не знаешь куда деваться.
— Нет, — отвечал казак, потупив полные слез глаза, — не бранись, дядюшка, доведи меня до Сечи; дам тебе два дуката, у меня больше нет: я ухожу от беды неминучей, от смерти Возьми меня, дядюшка, не то брошусь при тебе в Днепр — на твоей душе грех останется.
— Пожалуй, пожалуй . Да кто ты сам?
— Ах, спасибо тебе, дядюшка!.. Я… Не выдавай меня, дядюшка!.. Я Алексей-попович из Пирятина
— С нами крестная сила!.. Тот самый, который утонул, говорят?
— Тот самый.
— И ты жив?
— Жив.
— Что ж за охота тебе прятаться без причины?
— Слушай, дядюшка; я тебе признаюсь. Видишь, я любил, очень любил дочку полковника Ивана…
— Фи, фи, фи! — просвистел Касьян. — Ну?
— А полковник и застал меня…
— Вот оно что!
— Я убежал и все прятался в тростниках, да пробирался в Сечь, пока тебя не увидел. Свези, дядюшка!
— Сказал, свезу, так свезу. Поезжай за мною… Откуда ж ты взял такое доброе платье и коня?
— Платье мое, дядюшка; а коня, грешный человек, украл. Не сердись…
— Вот еще! Кто не крал чего-нибудь на веку… Переезжая Днепр, Касьян думал: чем больше живу, тем больше уверяюсь, что глупее бабы нет ничего на свете. Как можно полковницкой дочке врезаться в такого мальчишку, в школяра? Был бы человек, здоровая, дебелая душа — куда бы ни шло, а то бог знает что! Известно, баба!..
— Что ты ворчишь, дядюшка?
— А так, вспомнил баб…
— Да и рассердился?
— Да и рассердился.
— Отчего?
— Не всем рассказывать! Состарился, присмотрелся, живу долго на свете — умирать пора!
Х
Во времена Запорожья Великий Луг (то есть болотистые острова и низменные места днепровского берега) был покрыт дремучим лесом, из этого леса казаки строили большие одномачтовые гребные лодки, вмещавшие в себе до сотни человек, и, к удивлению мореходцев, безопасно переплывали на них Черное море, являлись нежданно даже в Малой Азии, грабили, разоряли города и безопасно возвращались в Сечь. Эти лодки были узки, длинны, легки на ходу и назывались чайками, вероятно, по своей быстроте и потому что по наружным краям с обеих сторон они были обшиты смоленым тростниковым фашинником, который давал им вид птицы с сложенньши крыльями и препятствовал лодке тонуть, хотя бы она и наполнилась водою.