Во всем дворище о.Григория видно было присутствие радетельной хозяйской руки. Отличалось оно от обыкновенной крестьянской усадьбы только большей зажиточностью: Усадьба прилегала к самой церковной ограде, в которой проделана была даже маленькая калитка для большего удобства "панотця". Посреди обширного, зеленого дворика стоял колодезь с высоким "журавлем" и с выдолбленной колодой, пристроенной для водопоя коров, лошадей и волов. Прямо против ворот в глубине двора находился .сам "будынок" о.Григория, представлявший из себя ту же крестьянскую хату, только больших размеров, разделенную сенями на две половины: на пекарню и на "кимнату". Стены хаты были чисто выбелены, большие окна с "виконныцямы" окаймляли зеленые полосы с раскрашенными на них зелеными цветами, а "прызьба" была вымазана ярко-желтой глиной. Высокая крыша домика, крытая золотой соломой, с гребнем наверху, спускалась по углам красивыми уступами и выглядела нарядно.
По правую руку от ворот тянулись во двор разные хозяйственные постройки: также чисто вымазанные и покрытые новой соломой "стайня", "возовня", "комора", "сажи" и другие; налево расположился ток, отделенный от двора плетнем, на току виднелись стоявшие рядами скирды, стожки и высокая "клуня". С трех сторон домик обступал густой фруктовый садик, теперь уже желтый и багровый, с повисшими на деревьях гирляндами густо разросшегося хмеля.
В данный момент в дворище о.Григория не видно было ни души, только штук десять уток хлопотало у разлитой вокруг колодца лужи, да свинья, окруженная огромным потомством, с громким хрюканьем бродила по двору; и хозяева, и работники — все были заняты делом.
В саду у самой пекарни, подле плетня, на котором растянуты были длинные полосы сохнувших полотен, терли на "терныцях" коноплю две молодые девушки; одеты они были наряднее обыкновенных крестьянок, а потому их можно было бы принять обеих за дочерей о.Григория, если бы не совершенное несходство их лиц. Одна из них была смуглая брюнетка с длинной черной косой и сверкающими при каждой улыбке ровными белыми зубами. У другой было нежное и бледное личико, обрамленное светло-русыми пушистыми волосами. Брюнетка работала живо, быстро и сильно, ее небольшая, но крепкая рука с силой ударяла доской по толстому пучку конопли, которую она быстро протягивала левой рукой; при каждом таком ударе из конопли сыпался целый дождь кострицы. Другая же девушка работала, хотя и старательно, но как-то тихо, бессильно; по всему было видно, что мысли ее были далеко от этой работы; большие, темные глаза ее глядели невыразимо грустно.
Брюнетка остановилась на мгновенье, расправила спину, подсунула выбившуюся из-под красной повязки прядь волос и, взглянув на свою подругу, произнесла с улыбкой:
— Ну и работаешь ты "по кволому", Галина, ей-Богу, словно два дня не ела!
Девушка, к которой относились эти слова, вздрогнула; казалось, обращение подруги оторвало ее от далеких мыслей.
— Я сейчас, сейчас, Орысю, — произнесла она звонким, но печальным голосом и торопливо потянула свою "горстку" конопли, далеко не такую мягкую и выбитую, как конопля подруги.
Орыся бросила внимательный взгляд на свою подругу, покачала с сомнением головой и принялась с прежним жаром за работу.
Несколько минут обе девушки молчали, слышен был только усиленный стук обеих "терныць". Наконец, Орыся заговорила снова.
— Все-то ты журишься, Галина! Эт, ей-Богу, ну и "вдача" у тебя! Тут иногда так на сердце накипит, что, кажется, разодрал бы весь свет пополам, а плюнешь на все, сцепишь зубы, да и молчишь!
С этими словами она порывисто выдернула свою "горстку" конопли и принялась ее выбивать с такой силой о ножки "терницы", как будто в самом деле хотела разорвать, если не весь свет, то хоть этот пучок конопли пополам. Казалось, энергическое движение слегка успокоило какую-то досаду, кипевшую в ее сердце. Она уже спокойнее положила на терницу свою "горстку" конопли и начала снова выбивать ее доской.
Галина молчала.
Орыся опять вытряхнула свою коноплю, опять положила ее и обратилась уже спокойным голосом к Галине, не подымая головы.
— Все о нем думаешь?
— О нем, — тихо ответила девушка. — Почему он не вернулся, Орыся? Сказал, что вернется сейчас и заберет нас с собой. Я ждала так, ждала… Господи! На могилу каждый день ходила, все смотрела в ту сторону на пивдень, куда он уехал с кошевым… Уж мы и жито сжали, его все еще не было, уже и ячмень покосили, и просо… И свезли весь хлеб на ток, и гречку скосили, а его все не было и не было. — Голос Галины слабо задрожал. — Я все ждала, все ждала, все еще надеялась, а он не приехал. Орыся, голубочка, скажи, отчего? Отчего? Орыся с минуту помолчала, а затем ответила уклончиво:
— Гм… А разве он так уже нужен тебе? Ну, мало ли что может быть? Поехал, загулялся… а может, по какой войсковой потребе куда-нибудь надолго уехал. Да разве уже без него и жить нельзя? Разве уже лучших казаков нет?
— Зачем мне казаки, Орысю?
— Зачем? Вот спрашивает! А он же зачем?
— Затем, что я его люблю.
— Ну, и другого кого полюбишь.
— Нет, нет, Орысю! Никого мне, кроме него, не надо! Я не люблю ваших казаков, я их боюсь!
— А его же не боялась?
— И его сначала боялась, а потом нет. Он не такой, как все, Орысю! Он такой ласковый, любый, добрый. Он меня сестрою своей звал… Ох, Орысю… умру я без него.
— Еще что выдумай! Когда за каждым из них умирать, так и жить не стоит.
— Не за каждым, Орыся, а только за ним… такая мне "нудьга" без него, такой сум…
Девушка замолчала и печально поникла головой.
— Так, значит, таки "покохала"? — произнесла серьезно Орыся.
— Не знаю, голубко, а только знаю, что умру я без него. Теперь вот, я как глухая и как слепая стала… Знаешь, Орысю, и смотрю я — и ничего не вижу, и слушаю — и не слышу ничего… И будто я уже не я, словно тут в средине порвалось что-то.,, и будто все, что кругом меня, так далеко-далеко, и слышу я, и вижу его, как сквозь воду, а в сердце так тяжко, так сумно… Все згадуется его "мова", его голос…
Девушка замолчала и затем продолжала снова, устремляя на Орысю свои бесконечно печальные глаза.
— Ох, Орысю, зачем же Бог занес его на наш хутор? Баба говорила, что то счастье мое привело его, а оно вышло не счастье, а горе, "непереможне" горе.
Слова Галины тронули до глубины души сочувственное сердце подруги. Орыся устремила на Галину пристальный взгляд и глубоко вздохнула. Теперь она была мало похожа на прежнего, хотя и мечтательного, но веселого и жизнерадостного, как дикая козочка, ребенка. За это время она и похудела, и побледнела, горе и печаль сделали ее сразу взрослою, но от этого ее бледное личико сделалось еще прелестнее. Большие, темные глаза ее глядели бесконечно печально. Она больше не плакала, она тихо и незаметно вянула, как маленький полевой цветочек, забытый на скошенном поле.
У всякого при взгляде на это бледное, молодое существо сжималось от жалости сердце, и Орыся почувствовала необычайный прилив нежности к бедной подруге.
— Ох, ох! — вздохнула она, — да ведь он не ровня тебе, Галичка, ведь он вельможный пан… шляхтич!
— Так что же с того, что шляхтич? Он наш православный, он с казаками за одно, Орысю! Да вот и дид, и кошевой Сирко говорили: как бы побольше таких!
— Так-то оно так, Галичка, — продолжала раздумчиво Орыся, — может, он вправду славный лыцарь, да ведь все-таки он не ровня тебе.
— Не ровня, — повторила печально Галина, — что ж, я сама знаю, что я бедная, глупая дивчина, а он такой разумный, такой "зналый", такой пышный… Да ведь я сама ему о том говорила, а он сказал, что любит меня, что жалеет меня, как никого на свете… А ведь он не стал бы обманывать меня.
— Гм… так значит таки говорил, что любит, а про сватов ничего он тебе не говорил? — произнесла значительно Орыся.