— Да, они на это падки, на беззащитные села нападать так много у них отваги, а брать таборы укрепленные, либо замки, ух, как не любят!
— Лети стрелой и передай Калге, чтобы приказал всем силам ударить, а я ударю справа, и ворвемся по пятам неприятеля в их лагерь… Теперь настала минута сокрушить их одним ударом. Передай от меня моему брату, могучему повелителю орд, что и его приглашаю в замок, — вон тот, на котором еще вьются польские флаги.
Не успел Дорошенко окончить своей фразы, как раздался справа у речки страшный гик, и стройные толпы спешившихся казаков лавами двинулись через речку на тот берег, по направлению к бастиону, на котором стоял Ян Собеский. Перебравшись через бурный поток, колонны бросились с наклоненными пиками в атаку. Сумрак стушевывал ясность очертаний, и под его пеленой казалось, что какое-то грозное, волнующееся чудовище несется с раскрытой пастью на это небольшое укрепление, готовясь его проглотить беспощадно.
— Смотри, это Богун уже бросился на ту "кручу"… Отступающие поляки могут прийти к своим на помощь… Ураганом лети… Все зависит от этой минуты! — крикнул Дорошенко бросившемуся вскачь с места Кочубею.
Он сам хотел было броситься вслед за ним, но решительный момент битвы приковал его к месту: быть может, потребуется Богуну подмога, а его не будет…
Вот зевнуло пламенем "пекло", вздрогнула от грохота земля, еще раз, другой зигзагами пробежала по всем холмам огненная змея, и все вдруг потухло. Видно только было сквозь белую дымку, что темные массы полезли на холмы неукротимым потоком.
— Эх, теперь бы слева ударить, а они приостановились, трусы, тхоры! — скрежетал Дорошенко от досады зубами и, не выдержав, помчался к татарскому войску.
Почти у татарского стана перерезал ему дорогу Палий.
— "Коуча взята, — доложил ему подлетевший Палий, пылавший боевым восторгом, — гармата взята, всю "кручу" укрыли трупами ляхи. Собеский с "недобыткамы" отступил за окопы подзамка, туда и другие вошли. Как, батьку гетмане, велишь, — "добувать" ли подзамчье?
— А жив ли орел мой, старославный Богун?
— Жив, хвала Богу, ждет твоего наказу.
— Спасибо Богу и тебе за известие, мой сокол… Сейчас вот ударим на них с других сторон.
Гетмана встретил статный и красивый Нурредин, гарцевавший на белоснежном коне.
— Во имя Пророка, во имя его светозарной правды, молю тебя, брат мои, блистательный витязь, — обратился гетман к нему по-татарски, — направь снова необходимые силы твои на эту кучку бледных от страха врагов: они побегут от твоего орлиного взора, они полягут от твоего покрика, как ковыль припадает к земле от дыхания бури… Богун уже взял "гармату"… теперь уже нет и ворога, который бы затруднил вход в их лагерь, а там ожидает их несметная и богатая добыча.
— О, велик Аллах и Магомет пророк его! — воскликнул обрадованный Нурредин, приложив руку к челу и к сердцу, — твое известие, брат мой и союзник, гремящий славой от великой реки до Карпат, усладило мое сердце ароматом розы нагорной… Но к чему нам подвергать опасности в ночное, неверное время свое рыцарство, когда мы заберем их всех утром? Теперь ведь им сопротивляться так же безумно, как безумно бросаться человеку в пасть разъяренного моря.
— Разум твой, брате мой, блистает, как месяц, — пробовал убедить его гетман, — если постучишь к нему, то он скажет, что это самая удобная минута разгромить врага, он ошеломлен теперь страхом, и если слепая ночь опасна для вас, то она еще больше навеет ужасов врагу.
— Это так, — заметил Нурредин, — но вон показался двурогий месяц и нам нужно сотворить молитву. У нас много потерь, трупов своих мы не можем оставить на поле. Завтра, при блистательном солнце, мы соединим свои силы, враг никуда не уйдет…
Как ни пробовал гетман подвинуть к атаке Нурредина, тот упорно стоял на своем, сознавая, что и самые мурзы не согласятся на ночное нападение… Дорошенко хотел поехать еще к главному вождю, султану Калге, но рассчитал, что и там встретит такой же отпор.
С досадой он отъехал назад, утешая себя тем, что враги окружены действительно со всех сторон такими силами, от которых им не уйти, а помощи неоткуда было им ждать, хотя Собеский и распускал ложные слухи, будто с часу на час к ним прибудет и король, и молодой Вишневецкий.
Дорошенко поскакал во взятую Богуном крепостцу, чтобы осмотреть позиции и сделать распоряжение к последнему штурму.
По дороге Палий ему рассказывал, как ляхи их хотели застращать.
— Много смеху было, ясновельможный гетмане, как добрались до тех валов! Смотрим, кругом торчит видимо-невидимо гармат, ну, известно, морозом сыпнуло "поза шкурою"… Как ревнули ж эти все жерла, так мы и присели, только они по дурному выпалили, поверх голов шугнуло, а мы тогда бурей на них, накрыли "гармашив", а их погнали… Только, ясновельможная мосць, подумай, какие это были гарматы?.. Простые, обсмоленные "вулыкы"… они их поставили на колесах, да через них из мушкетов и палили… Ха, ха! Выдумали, чем пугать! Да мало того, уже когда мы дрались за валы, так они в нас бросали обсмоленными "барылкамы"…
— Бедные, — улыбнулся и Дорошенко, — видно у них и пороху уже нет совсем, как и харчей.
Гетман обнял Ботуна и долго не выпускал из объятий.
— Друг мой, орел Украины! — говорил он взволнованным голосом. — Ты оплот вашей бедной, раздвоенной отчизны, на тебя вся моя надежда… Эх, если бы еще приручить нам и другого орла, Сирко, если бы победить долею нашей неньки его узкую ненависть, тогда бы втроем "збудувалы" такую свою хату..
— На Бога надейся, — промолвил растроганным голосом Богун, — жаль только, что остановили сегодня "завзятцив".
Взятые пленные были допрошены тут же и все единогласно показали, что уже третий день в их лагере настоящий голод и мор, что замок хотя и каменный, но все прочие постройки деревянные, и если подзамчье сжечь, то сгорит и замок.
— Значит они у нас в шапке, — успокоился совершенно Дорошенко и, сделав распоряжение, чтоб пушки обращены были все на подзамчье и чтобы расставлена везде была "варта", пригласил к себе Богуна, писаря и есаула на вечерю. Длинны осенние вечера, а ночи еще длиннее. В палатке гетмана ярко горят канделябры, восковые свечи топятся и накипают темно-желтыми сосульками; мутное пламя колеблется от врывающегося в палатку холодного ветра и красноватым мигающим светом выхватывает из тьмы оживленные лица собеседников.
Вечеря уже отошла, но кубки еще полны темной ароматной влаги, да и в пузатых сулеях и темных серебряных жбанах она искрится золотистым отливом. Говор собеседников звучит веселыми нотами и прерывается иногда молодым смехом; юные герои опьянены восторгом победы и с воодушевлением передают ее отдельные эпизоды.
Лицо- гетмана озарено улыбкой высокого счастья. Даже угрюмое выражение усеянного морщинами лица Богуна заменилось отблеском радости.
— Да, — говорил вдохновенно гетман, — завтрашний день решит нам долю Украины. Быть может, это утро будет рассветом счастья и блага многострадальному нашему люду. Шляхетская, панская гидра не скоро после этого удара поднимет свои головы, а нам нужно будет воспользоваться этим моментом и отделиться от нее навеки. Когда бы только Бог помог завтра…
— Да уже этих войск и самого Собеского, ясновельможный наш батьку, и не считай — все они в "жмени"! — выкрикнул задорно Палий, подняв сжатый кулак.
— Так-то оно так, — кивнул головою Богун, — а все-таки вернее бы было, если бы теперь вечеряли в замке.
— Д-да, заупрямились мурзы, не захотели возобновить нападения, как я ни упрашивал, — дергал Дорошенко с досадой свою бородку "янычарку", запущенную лишь на подбородке. — О, этот Нурредин — хитрая собака, глаза у него так и бегают… Даже Калга наклоняет ухо к нему.