— Ой, лелечко! — всплеснула руками Галина, — как разорвали, чем разорвали?
Марианна остановила на ней полный изумления взгляд и решила в уме, что она дура.
— Нечистый их знает, — засмеялась она весело, — давай-ка лучше рогач. Что готовили?
— Разные галушечки с салом… только я не попущу панну… — бросилась Галина к печи и вытянув горшок, наполнила из него миску вкусно приготовленным кушаньем.
— Я еще после галушечек выйму и "лемищаных" вареников, томятся вон в рыночке, залитые сметаной и маслом, — все смелей и смелей становилась Галина, видя простое и приветливое обращение с собой важной панны.
— Ну, вот примемся и за вареники, — приходила в более хорошее расположение духа и Марианна, — а ты кто будешь, дочка или родичка батюшки?
— Нет, я внука Сыча.
— Сыча? — переспросила озабоченно Марианна.
— Да, из степи, далеко отсюда.
— С правого берега?
— Не знаю, с какого, а только далеко… три дня ехали…
— И все время сидели в степи? — допрашивала Марианна.
— Все время, одни, и людей не видели, только Немота да баба.
— А как же с Мазепой познакомились? — спросила неожиданно Марианна, бросив на Галину проницательный взгляд.
При этом вопросе Галина вспыхнула вся и, несколько смешавшись, ответила:
— На том же хуторе, когда конь привез его мертвым, и мы его лечили с дидом.
— Так его конь понес, сбросил, разбил?
— Нет, он был привязан веревками к коню… Какие-то лиходеи привязали, веревки порезали его тело… Господи, какой это был ужас и какое горе! — У Галины при одном воспоминании об этом печальном событии наполнились слезами глаза.
— Вон оно что! — протянула Марианна и замолчала.
Она поняла, что эта наивная девушка спасла Мазепе жизнь и, спасая, отдала всю свою, без остатка, душу этому спасенному от смерти герою… Все это говорили ясно — и трепетавший от волнения голос, и самоотверженное выражение кроткого личика, и теплившиеся тихим счастьем глаза. У Марианны дрогнуло сердце и от чувства сострадания к этому ребенку, и от какой-то жгучей обиды.
"А он же что? — завихрились в ее голове мысли, — платит ли ей такой же пылкой взаимностью, или, одержимый чувством благодарности, относится лишь со снисхождением к степнячке? Впрочем… пусть их! Стоит носиться с болячкой, да еще в такое время! Раздавить ее, разбить одним махом и баста! Одно только не по-шляхетски, — почему же он, заверяя меня в своей преданности и дружбе, скрыл от меня такой крупный случай в своей жизни? И это дикое зверство над ним кем учинено и за что? И эта степная спасительница?.. Все это чересчур важно, чтоб позволительно было скрыть от друга… Значит, мой лыцарь не искренен, а я, кажется, имела право на эту искренность.
Ей так стало больно и горько, что она не могла продолжать больше "снидать" и, отказавшись от вареников, ушла из пекарни в светлицу: там застала она Орысю, убиравшую постель, и попросила приказать оседлать ей коня.
— Так скоро уезжает вельможная панна? — изумилась та. — А мой пан отец рассчитывал, что панна полковникова погостит у нас, и пан гость говорил, что панна проводит его за Днепр.
— За Днепр я не имею намерения и ехать, — ответила свысока, взволнованным голосом Марианна, — а что касается батюшки, то мне было очень приятно остаться у него, но, к сожалению, не то время…
Орыся велела исполнить приказание панны Марианны, а последняя, оставшись в светлице одна, заходила быстро из угла в угол, чтоб разбить хоть телесной усталостью разыгравшуюся душевную бурю; мысли ее, потеряв логическое течение, кружились беспорядочным роем, воскрешая в ее памяти то ту, то другую картину из недавнего прошлого: то мелькнула перед ней картина нападения кабана и появление в этот страшный момент неожиданного спасителя, статного, пышного лыцаря, оставившего сразу своей бесстрашной отвагой неизгладимое впечатление. Да, это впечатление было жгучее и превратилось потом в какую-то истому, нарушившую ее душевный покой. Потом вспомнилось ей чувство бурной радости при второй встрече, чувство, удовлетворенное вполне более близким знакомством с душевными качествами ее спасителя, а дальше — бесконечный ряд сменявшихся сердечных тревог и мучений, новые радости, новые дружеские излияния, новые счастливые минуты, и вдруг такое разочарование!..
В эту минуту дверь отворилась, и на пороге ее явился парубок, лицо которого показалось Марианне знакомым. Она посмотрела и узнала в нем того самого казака, который приезжал к ним в замок.
— Вельможная панна, — произнес, низко кланяясь, Остап, — я до пана ротмистра по важному делу.
— Я не знаю, где этот пан ротмистр, — ответила Марианна по возможности спокойно, — ты, казаче, приезжал к нам недавно?
— Приезжал к его милости пану полковнику и вельможную панну с ротмистром Мазепой там видел.
— А, помню, — уронила Марианна, смутившись снова невольно. — А что такое случилось? — спросила она, чтобы замять неловкость.
— А вот что, панно, — ступил шага два вперед Остап и, понизив голос, продолжал таинственно: — Пришел строгий наказ от его мосци гетмана Бруховецкого, чтоб поставили прибрежные села по Днепру "варту", значит; чтоб с того берега никого сюда не пропускали, а если кто с этого берега вздумает на тот бок переправляться, так чтоб каждого забивали в колодки и отправляли к воеводе. Да чтоб "допыльнувалы", не станет ли где на правый берег уходить молодой шляхтич с молодой панной, так чтоб их немедленно препроводить со скрученными руками к нему самому, к гетману.
— Ага, вот на что раскидает он сети, — на крупную рыбу, — всполошилась она, убежденная вполне, что это на нее и на Мазепу устраивается облава. — Ну, а как поселяне, исполнят ли приказания своего гетмана беспрекословно или не выдадут своих друзей?
— За своих поселян я ручаюсь, — промолвил уверенно Остап, встряхнув молодцевато чуприной, — но здесь остаются пока москали для разъездов, так за них поручиться нельзя.
— Значит, нужно быть осторожнее и пересидеть некоторое время, — произнесла медленно, отвечая на свое течение мыслей, Марианна. — Слушай, казаче, — не найдется ли кто в вашем селе, чтобы знал потайные через топи тропы к нашей крепостце?
— Да я сам их знаю и в последний раз пробрался к их милости "навпростець".
— Так ты меня "зараз" можешь провесть?
— С радостью, вельможная панно!
— Вот спасибо! Найди же Мазепу, — он, верно, у дьяка, или где-либо тут, поблизу, предупреди его, чтоб был осторожен, и сам приготовься к отъезду, і
Едва вышел Остап за ворота, как в светлицу вошли батюшка, Сыч и Мазепа; они разминулись с Остапом и не знали еще о налетевшей опасности.
Батюшка, огорченный известием, что вельможная панна уезжает сейчас, стоял убитый, приписывая этот внезапный отъезд своему неуменью принять такую дорогую гостью и невозможности дать ей удобства.
Мазепа тоже был смущен и растерян этим нежданным решением Марианны, сознавая в глубине души, что он виноват перед этой редкой по красоте, по уму и по рыцарским доблестям девушкой, — и виноват страшно: это сознание вонзалось в его сердце укором и угнетало его самого до отчаяния.
На просьбы Мазепы исполнить данное обещание Марианна отвечала сухо, что обстоятельства изменились, и что благоразумие велит им всем быть осторожнее, так как погоня Тамары уже здесь; она советовала Мазепе пообождать с переправой на правую сторону Днепра, пока не удалится от села расставленная гетманом московская стража; говорила, что она оставит ему для прикрытия большую часть команды, имея в виду, что сама отправится к себе по таким непролазным местам, куда враг не покажет и носа.
На Мазепу все это — и настигшая их погоня, и расставленная ему западня, и предлагаемая помощь, — не произвело, видимо, никакого впечатления: он слушал советы и предостережения совершенно равнодушно, подавленный заслуженной холодностью своего бывшего друга.