Сотники стащили Бруховецкого с кургана и повели сквозь толпу, чтобы пробраться к выстроенным впереди лагеря пушкам. С громкими недоброжелательными криками толпа расступилась перед ними, но лишь только они достигли середины ее, как со всех сторон их окружила чернь и казаки, так что двинуться вперед не было никакой возможности; дикие, исступленные лица толпы не предвещали ничего хорошего. Провожавшие Дорошенко казаки попробовали было протиснуться вперед, но толпа сдавила их со всех сторон. "Смерть Иуде! Смерть изменнику!" — раздался кругом страшный вопль.
Этот ужасный крик, казалось, долетел и до сознания Бруховецкого, проблеск какой-то мысли мелькнул в его остановившихся глазах, — в ужасе отшатнулся он назад и, споткнувшись, упал на землю.
Роковое движение его послужило как бы сигналом для исступленной толпы. При виде лежащего на земле ненавистного гетмана все было забыто: как стая борзых на загнанного зайца, так ринулись все на Бруховецкого. Напрасно казаки, окружавшие его, старались оттиснуть толпу: в одно мгновение толпа отбросила их, смяла и едва не раздавила в своем стремительном движении. Как вода стремится с шумом со всех сторон в воронку, так хлынули со всех сторон казаки и чернь с поднятыми ружьями, дубинами, дрекольями и камнями к тому месту, где упал Бруховецкий.
Началась ужасная, зверская расправа…
Этот дикий рев, потрясший всю толпу, услышали и на кургане.
— Они разорвут его на "шматкы"! Пане Мазепа, бери казаков, скачи, отбей его! — вскрикнул Дорошенко в ужасе, смотря в ту сторону, куда летела с дикими криками вся чернь.
Мазепа пришпорил коня и, окруженный несколькими десятками надворной гетманской команды, понесся прямо в толпу. Но прошло немало времени, пока ему удалось прорваться сквозь эту кипящую, исступленную массу людей, когда же он достиг, наконец, того места, где упал Бруховецкий, — глазам его предстало ужасное зрелище.
На земле, окруженная темной лужей крови, лежала какая-то бесформенная масса, вся синяя и вспухшая от ударов. Тело Бруховецкого было до того изуродовано, что не было никакой возможности узнать его. Мазепа в ужасе отвернулся и, поставивши вокруг трупа стражу, поскакал обратно к Дорошенко.
Уже по бледному, искаженному лицу Мазепы гетман сразу догадался, что произошло что-то ужасное.
— Ну что? Отстоял?! — произнес он глухо.
— Все кончено, — ответил Мазепа, — чернь и казаки насмерть забили его.
Невольный подавленный крик вырвался из груди всех, и вслед за ним кругом наступило молчание… В душе каждый чувствовал, что гнусный предатель и зверь Бруховецкий понес заслуженную и справедливую кару, но смерть его была ужасна и вызывала невольное содрогание в сердцах всех окруживших Мазепу. Наступивший сумрак покрывал сероватым покровом и даль, и раскинувшиеся у подножья кургана лагери, и бледные лица умолкнувших старшин. Наконец Дорошенко пришел в себя.
— О, Господи! — произнес он, подымая глаза к небу. — Я не виновен в его смерти. Ты знаешь, что я не хотел того.
Когда Мазепа пришел в себя от этой ужасной сцены, он немедленно поскакал в лагерь Бруховецкого, чтобы отыскать Тамару, сразиться с ним и отомстить ему за все, но, несмотря на самые тщательные розыски, Тамары не оказалось нигде.
К вечеру, по приказанию Дорошенко, тело Бруховецкого уложили на покрытый китайкою воз и с подобающими ему почестями повезли в Гадяч. В ту же ночь оба казацкие лагеря соединились, и Дорошенко стал гетманом над всей Украиной.
Теперь под булавой гетмана находились все полки казацкие, одного только Самойловича не было при войске. Дорошенко очень удивился этому, но ему объяснили, что, по всей вероятности, Самойлович занят осадой Черниговского замка, в котором еще до сих пор держался воевода. Но, несмотря на это объяснение, Мазепе показалось весьма странным подобное отсутствие. Впрочем, для войска оно не составляло заметного урона: и без полка Самойловича оно было так сильно и так прекрасно вооружено, что вряд ли какой неприятель мог устоять против него.
На другой день после соединения войск Дорошенко велел всем сниматься с лагеря и направился к Котельне с тем, чтобы ударить на стоящего там Ромодановского. Но в Котельне гетман не нашел уже никого. Ромодановский сам начал отступать к границе. Не теряя времени, Дорошенко бросился по следам его. Казаки охотно исполняли приказание гетмана.
Когда, наконец, войска достигли Путивля, и передовые отряды принесли весть, что арьегарды Ромодановского находятся верст за двадцать от них, Дорошенко решил сделать привал и дать хорошенько отдохнуть казакам.
Наступил вечер. Вокруг всего необозримого пространства, занятого соединенными казацкими войсками, расставлены были караульные, и лагерь погрузился в сладкий отдых в ожидании завтрашней битвы. Мазепа вместе с Кочубеем сидели в палатке гетмана; полы ее были высоко подняты; сквозь широкий проход вливался теплый ароматный воздух тихой летней ночи; усыпанное звездами темное небо было чисто и спокойно, и словно те же маленькие звезды, мерцали по темной степи вплоть до самого горизонта бивуачные огни необозримого казацкого лагеря.
Дорошенко был в самом лучшем настроении духа. Веселая беседа не прерывалась ни на минуту. Как вдруг в палатку вошел "джура" и объявил Дорошенко, что какой-то человек из Чигирина желает непременно видеть гетмана.
При этом известии что-то екнуло в сердце Мазепы, но гетман чрезвычайно обрадовался ему.
— Из Чигирина? — оживился он. — От гетманам! Веди, веди его скорей сюда.
Джура поспешно удалился, и через несколько минут у порога палатки остановился человек средних лет, в темной мещанской одежде.
Мазепа сразу узнал в нем Горголю; но хитрое лицо торговца не было на этот раз спокойно, глаза его как-то боязливо бегали по сторонам.
Гетман тоже узнал Горголю.
— А, Горголя, ты? Что нового принес? Как милует Господь мой Чигирин? — приветливо улыбнулся он на низкие и усердные поклоны Горголи.
— Ясновельможному, ясноосвенцоному великому и славному гетману всей Украины челом до земли! — заговорил Горголя не совсем твердым голосом, — В Чигирине молитвами всех благоверных "заступцив" наших все спокойно; ясновельможная пани гетманова шлет его милости поклон и этот "лыст", — с этими словами Горголя подал Дорошенко запечатанный пакет. Когда Дорошенко брал его, рука Горголи едва заметно дрогнула, однако Дорошенко не обратил на это внимания, быстрым движением сорвал он печать, развернул письмо и с просветлевшим от радости лицом принялся за чтение. Но едва успел гетман прочесть несколько строчек, как лицо его покрылось багровыми пятнами, он перевернул письмо, взглянул на подпись, и вдруг, скомкавши его порывисто в руках, бросился к Горголе. При этом движении гетмана Горголя вздумал было отступить, но Дорошенко схватил его с силой за ворот и втащил в палатку.
Мазепа и Кочубей в ужасе схватились со своих мест; они сразу поняли, что могло быть написано в этом письме; при том безумное, дикое лицо Дорошенко, словно потерявшего от бешенства рассудок, лучше всяких догадок свидетельствовало им об этом.
— Чей это "лыст", чей это "лыст"? — закричал гетман таким диким, хриплым голосом, что у Мазепы похолодело на сердце.
При виде ужасного лица Дорошенко Горголя побледнел.
— Ясновельможной пани гетмановой, — начал было он дрожащим голосом, но Дорошенко не дал ему докончить.
— Ты лжешь! — вскрикнул он, толкнувши его с такой силой, что Горголя повалился на колени. — Ты сам написал его!
— Ясновельможный гетмане, на Бога, я ничего не знаю, я не виновен… я не "письменный", — залепетал Горголя.
— Так кто же, кто написал тебе его?
— Не знаю, ей-ей не знаю! Я даже не знаю, что в нем написано. Меня послали… Мне сказано было, что то от пани гетмановой к его мосци.
— А! Сказано было, — захрипел Дорошенко, впиваясь в его плечи костистыми руками и склоняя над ним свое ужасное лицо. — Кто же говорил тебе? Кто давал тебе его?
Горголя невольно опустил глаза перед взглядом гетмана, взгляд этот был ужасен.