— Ага, вот оно что, — подошел к ним и Богун, заинтересованный важной новостью, — то-то я думаю, чего это загомонили наши?
— Да того же самого, пане полковнику, что Собеский посла прислал.
— А где же он, этот посол? Вели впустить его, — приказал Дорошенко.
— Да его нет, — огорошил всех Палий.'
— Как нет?! — воскликнули Дорошенко и Богун, устремивши изумленные глаза на Кочубея.
— Очень просто, — пояснил с улыбкой Палий, — посол от Собеского приезжал действительно, да только не в наш лагерь, а в татарский.
— Ну, ну и что же? — заторопил его взволнованный гетман.
— Калга его отправил назад, — продолжал спокойно Палий, — сказал, что войну ведет гетман казачий и всего запорожского войска, и что он ему лишь побратым и союзник, так за мирными договорами и отправляйся, мол, к нему… Так этот посол и вышел оттуда, не солоно хлебавши. Говорят, что мурзы все тем были недовольны, ну, а Калга таки выпроводил его к тебе, батьку.
— Калга верный друг и союзник, видишь, мой голубе, — заметил с чувством Дорошенко, обращаясь к Богуну. — Ну, и где же этот посол? Не прибыл еще? — спросил он у своего есаула.
— Скоро будет, — ответил Кочубей.
— К рассвету, не раньше, — добавил Палий. — Ведь он еще вернется к Собескому, доложит ему о происшедшем и передаст также, что нужно волей-неволей обращаться за лаской к самому ясному гетману. Ну, еще после этого Собеский "порадыться" со своими и после уже решат отправить посла… так время до рассвета и протянется.
— Больше ждали, можем подождать! — провозгласил и радостно, и торжественно гетман, охваченный снова восторгом и гордым чувством победы. — Ничего нет дивного в том, что поляки обратились сперва к татарам: всякий ведь о своей шкуре думает и щупает, кого бы легче притянуть на свою сторону, — так бы и мы поступили… но важно тут то, что уже присылали просить милости: значит, у них последний "скрут", значит, уже им нет никаких сил держаться, значит, они здесь в нашей "жмени", — а ведь это, панове, последние силы Речи Посполитой… Вот и выходит, друзья мои, что вы этой последней новостью обрадовали меня несказанно, — обнял он обоих своих юнаков и добавил весело: — Ей-Богу, за такую весть следует выпить. Гей, джура! — ударил он в ладоши, — вина сюда, а то и меду!
Взволнованный этой радостью, Богун обнял гетмана, и пошло опять широкой волной прерванное известием о пожаре пирование.
Дорошенко хотел было уже выкатить и для войскового товариства, и для казаков несколько бочек горилки, но Богун удержал его от этого. Впрочем, и без выпивки бешеное веселье охватывало все больше и больше не спавший лагерь, тем более, что гетман распорядился отпустить на душу по "мыхайлыку" для подкрепления сил.
Понесли через речку и засевшим в городке рыцарям отпущенное угощение. Движение и говор, несмотря на позднее время, не только не улегались, а скорее выростали. Слышались то тут, то там взрывы гомерического хохота; то сям, то там выхватывалась из общего гула веселая песня.
Но вот в конце раздался какой-то особенный шум, послышался взрыв каких-то радостных криков и бурных восклицаний.
— Вот и посланник, — заметил Кочубей, прислушиваясь к приближающемуся шуму.
— Пожалуй, он, — кивнул головой Палий.
— Хе, торопятся, — улыбнулся гетман и почувствовал, как у него под расстегнутым жупаном забилось от великой радости сердце.
Джура отдернул полог палатки и на темном фоне осенней ночи появилась, освещенная светом красноватых огней, статная фигура, но не посланника.
— Мазепа!? — вскрикнули все с некоторым оттенком суеверного страха, подымаясь со своих мест. — Откуда ты? С того света?
— Почитай, что так, ясновельможный гетмане, — ответил радостно вошедший, — уже одной ногой был в самом пекле, да милосердный Бог послал мне ангела на спасенье.
— Вот так радость, — заключил в объятья пропавшего было без вести посланника гетман, — вот так милость к нам Божья!
— Да, Господь-таки "зглянувся", над нами! — раздалась за спиной Мазепы приятная октава.
— Куля, и Куля мой тут? — не мог уже прийти в себя от восторга и изумления Дорошенко, прижимая то одного, то другого к своей груди. — Да этак от избытка радости, пожалуй, и с ума сойдешь!
Богун тоже обнял горячо Кулю, "почоломкався" с Мазепой и с двумя казаками из его "почту".
Усадили дорогих гостей за столы, поднесли им полные кубки, и снова загорелась веселая, дружеская беседа. Мазепа и Куля стали рассказывать о своих приключениях, о подвигах дочери Гострого и о своем чудесном спасении. Все эти эпизоды тайных нападений, вероломных засад и неусыпных поисков самоотверженной Марианны захватили до того внимание гетмана и Богуна, что они о главном, о самом Бруховецком, почти и не расспрашивали; впрочем, из самой передачи приключений можно было заключить совершенно уверенно, что гетман левобережный — вполне безнадежен.
— Ну, а сам полковник Гострый что? — спросил, наконец, после небольшой паузы рассказчиков Богун. — Много о нем доброго слышно?
— Гострый?! — переспросил Мазепа. — Да дай, Боже, пане, чтоб еще был у нас такой полковник, у нас тогда завелись бы три таких столпа, о которые Украина смогла бы опереться спокойно.
— Да, с Сирко два… коли б только он к нам! — воскликнул совершенно искренне Богун.
— Я не Сирко считаю вторым столпом, — ответил Мазепа, посмотрев значительно на Богуна, так что тот вспыхнул невольно. — А что до полковника Гострого, то он со своей дочкой, невиданной еще героиней, положат с радостью головы за Украину, да что головы?.. Эту штуку многие сделают, но они работают на спасение ее и как ни лютует их "запроданець" гетман, а не уловит своего противника и не прорвет расставленных Гострым сетей… А везде уже, где я ни проезжал, народ готов к восстанию, имеет тайные связи с Гострым и ждет только от него "гасло"… О, когда народ это "гасло" услышит, тогда припомнит Бруховецкому и его приспешникам все его кривды!
— Так левобережный народ подготовлен? — загорелся новой надеждой и радостью гетман. — И готов за нами пойти?
— Еще как. Морем хлынет! Там тоже только и думки, чтоб соединиться воедино, может разве несколько зрадников из подкупленной гетманом шляхты, вроде Тамары, пойдут за ним и баста! Даже на свои надворные войска он положиться не может: стрельцы лишь московские будут с ним — и только!
— Господи! Сил с нами буди! — воскликнул гетман, умиленный до слез наплывом таких радостных известий, и вышел из палатки.
Ночь уже, видимо, проходила. Небо, очищенное от облаков, сверкало звездами, которые в морозном предрассветном воздухе искрились бриллиантами, сапфирами и рубинами. Большая Медведица была уже низко. Небосклон с восточной стороны начинал бледнеть. Зарево от догоревшего села почти угасло, и только бледными розовыми отблесками вспыхивало небо.
"Ах, эта ночь! — не думал, а чувствовал всем существом споим гетман: он был слишком взволнован, чтобы мог разобраться с кружившими мыслями, да и их было слишком много. — Сколько она принесла радости, сколько надежды, сколько счастья! Когда бы скорее заря… Когда бы скорее она увенчала наш подвиг победой! Не для себя прошу ее у Бога, а для тебя, моя дорогая, моя попранная врагами родина!.. О, как я люблю тебя, как готов отдать всю жизнь свою за твое величье, за твое благо!"
Гетман занемел в экстазе; но вдруг его поразил поднявшийся шум в татарском лагере…
LXVII
"Неужели, — подумал Дорошенко, — татары уже двинулись в атаку? Странно, без моего "гасла"… и, наконец, татары не любят первые бросаться в огонь".
Весь казачий лагерь поднялся на ноги и замер, пораженный необъяснимым, необычайным явлением.