Вошедшая в это время в светлицу Галина смутила еще больше Мазепу; но глаза их встретились и озарились счастьем.
Марианна обратилась к батюшке и стала уверять его горячо, что она так ценит его ласковый, сердечный прием, что считала бы за счастье пробыть несколько дней в этом уютном уголке, среди такой душевной семьи, но, к сожалению, ее гонят отсюда новые беды, против которых нужно всем принять неотложные меры.
LXIV
— Мой рыцарский долг, — произнес Мазепа, — велит… и я не думаю, чтоб панна отказала мне в чести и счастьи проводить ее обратно.
Галина при этом предложении побледнела, раскрыв широко свои лучистые, блеснувшие влагой глаза.
— Благодарю сердечно пана Мазепу за предложенную мне рыцарскую услугу, — сказала почтительно, но с иронией в тоне, Марианна, — за его готовность быть моим защитником в пути, но я должна лишить себя этого удовольствия: пан забывает, что у него есть еще высший долг, — привезти поскорей сведения своему гетману и подвинуть его на решительный шаг. Меня же проведет знающий лучше потайные тропы здешний житель Остап.
Мазепа закусил от досады губу и замолчал. Он почувствовал в словах Марианны яд презрения, и сердце у него сжалось от боли.
— Не откажите, не опечальте меня, старика, досточтимая пани, славного защитника нашего дщерь, — соизволь хоть оттрапезовать с нами, — кланялся между тем низко, придерживая у груди подрясник рукой, растроганный батюшка.
— Видит Бог, — ответила с чувством Марианна, — как мне дороги ваши ласки и гостеприимство, но, простите меня, — опасность слишком велика и каждая минута дорога.
Батюшка, сознавая правоту ее слов, развел только руками и засуетился с Орысей, стараясь уложить на дорогу дорогой гостье побольше пирогов и кнышей. Сыч со своей внукой Галиной тоже вышел помочь им.
— Панна Марианна, — отозвался тогда изменившимся от внутренней боли голосом Мазепа, сделав по направлению к ней несколько неверных шагов. — Я не знаю чем… пусть и виновен… но кара жестока, не по силам…
— О какой каре говорит пан? — подняла величаво голову и скользнула по Мазепе холодным, недоумевающим взглядом.
— Разруби это сердце ножом, — захлебнулся словом Мазепа и побледнел, — и увидишь, панно, что оно полно признательности к тебе за спасение, оно полно чувства высокой дружбы…
У Марианны шевельнулся было на миг горячий порыв к своему другу, но она сдержала его и прервала излияния Мазепы иронической фразой:
— Пану не к чему наполнять признательностью до краев свое сердце, пан спас от смерти меня, а я спасла пана, — мы только поквитовались в услугах! А теперь пожелаем друг другу счастливого пути, пожелаем исполнить долг наш! — и она, пожав убитому ротмистру руку, гордо вышла из светлицы на "ганок"…
Во время суеты и последних минут прощанья с Марианной Мазепа не мог себе дать отчета в той буре нахлынувших чувств, которая ошеломила, оглушила его до невменяемости, и стоял он каким-то камнем, и двигался автоматически, и бросался даже поддержать стремя дорогой гостье, лишь по усвоенной светской привычке. Но когда пышная панна с командой своей выехала за ворота, а домашние вышли тоже проводить ее и дворик совсем опустел, тогда Мазепа начал понемногу приходить в себя и ощущать сознательно свои страданья. Все более существенные удары и невзгоды, слетевшие снова на его голову, были пока заглушены одним криком души, почуявшей невыносимую обиду, и обиду, нанесенную дорогим другом, спасшим ему жизнь. В чем состояла эта обида, Мазепа не мог еще уяснить себе, а только чувствовал, что яд ее отравляет ему существование в эту минуту, да так, что ему тяжело даже быть среди людей и скрывать от них свое настроение. Потому-то Мазепа и поспешил уйти через садик в хату дьяка; здесь, в полутьме и уединении, ему показалось легче: всполошенный, беспорядочный рой его мыслей стал мало-помалу улегаться и принимать логическое течение; но внутренние боли не только не уменьшились, но обострялись еще сильней… — Да, обида, оскорбление! Он чувствовал ее лезвие в груди, оно проникало до сердца и заставляло его вздрагивать конвульсивно. — Но что она сказала, чем оскорбила — Мазепа припоминал, искал это слово, но не находил… Действительно, такого обидного слова, кажется, не было; но что же было такое, что так его поразило жестоко — А вот что: равнодушие и холодность! Да, она этой убийственной холодностью, гордой и недоступной, отравила ему и радость, и счастье, и все существование… О, этот удар жесток, страшно жесток! — вскрикнул Мазепа. — "За что же, за что такой удар?" — стучал ему в виски роковой вопрос и вонзался тупой иглой в сердце. Как она была ласкова, обворожительна даже в обращении, каким теплым огнем светились ему эти орлиные очи, сколько дружбы и беззаветной преданности сказывалось в каждом ее слове, в каждом движении?.. Что дружба? — Она спасла ему жизнь, да мало того, что спасла, а своей жизнью рисковала самоотверженно, — и все это разбито, сметено, отнято у него с презрительным смехом, и он сам брошен ограбленным среди дороги… За что же, за что? Какую вину он совершил? Неужели безумная, детская радость Галины так ее поразила? Что же в ней она могла заподозрить? Любовь? А хоть бы и так, то что ей? Неужели детская, чистая привязанность этой прозрачной души могла неприятно поразить Марианну, такую отзывчивую на людские страдания? Но если бы даже и так, то при чем же он, почему на него одного брошена беспощадной рукой эта кара? В чем же суть? Значит, панне не нравится, чтобы кто-либо любил Мазепу? Значит, она ревнует?!
Напавши на такое толкование ее гнева, Мазепа со всей стремительностью своего темперамента отдался разрешению этого вопроса; теперь уже чувство испытываемой им боли стало ослабевать и неметь, заменяясь лишь жгучим раздражением. Да, это ревность — бесспорно и непреложно! Оттого-то отразилось и на нем ее жало. Непризнанная любовь прячет от людей свое горе, изливает его в уединении в слезах, а не бросается вселюдно в объятия… Только одна упроченная взаимность дает на них право: значит, и он, Мазепа, любит Галину, значит, он дал ей право на эти объятия! Вот что обидело Марианну и заставило ее так жестоко поступить с ним… Но если она ревнует, то, значит, любит?
Это слово заставило затрепетать сердце Мазепы и гордостью, и радостью, но вместе с тем и какой-то скрытой тоской; чувство едкой обиды вдруг совсем разрешилось и преобразило мрачное настроение его духа в жизнерадостное, победное. Любит! Какое счастье! Ведь другой такой панны и по величавой красе, и по бессчетным достоинствам ее могучей души — нет в Украине, всякому лыцарю за честь и за гордость ее внимание, а сердечная привязанность — за великую радость… И вдруг он, Мазепа, оказался ее избранником.
Разгоревшись от охватившего его самодовольного чувства, приятно щекотавшего его самолюбие, Мазепа стал усиленно ходить по крошечной хатке, предаваясь не мыслям, а сладостным ощущениям, волновавшим какой-то отрадой его кровь: теперь ему, напротив, желалось размыкать в широкой степи, в удалой борьбе разыгравшуюся от радости силу, а не сидеть одиноко в этой темной и душной клетке…
— Да, любит! — повторил он, отбрасывая назад свою чуприну — И чем больше любит, тем сильней могла и отомстить своему "зрадныку", но при этом обида уже не в обиду, а в ласку, в отраду!
— А он же как? Любит ли он ее, эту дивную героиню? — задал себе Мазепа вопрос, и остановился… Улегшиеся было в приятном затишье мятежные мысли снова всполошились тревожно… Конечно, он чувствует в своем сердце к ней глубокую признательность за ее самоотвержение, он преклоняется перед доблестями ее души, он ее высоко ценит, как союзницу в деле спасения родины… Но любит ли, "кохае" ли, вот что?.. Но, если бы не любил, то почему же ему было бы больно, невыносимо больно от ее холодности? Конечно, и при дружбе — потеря дружеских отношений тяжела; но тут — так ли? Уж не любит ли и он безумно Марианну? А Галина? А ее беззаветная любовь? — Сердце у него сжалось от боли и что-то сдавило ему горло… — Нет, разбить жизнь этому ангелу — святотатство, кощунство над всем, что есть в мире прекрасного, чистого и святого… Но откуда же он заключил, что Галина его любит сознательной, неугасимой любовью, которой исход — или взаимное счастье, или могила? — Снова прокрадывалось ему в сердце сомнение… Детскую привязанность невинного, не знающего жизни ребенка нельзя еще считать за "кохання". Мазепа, наконец, так запутался в этих вопросах и сомнениях, что почувствовал просто нравственную усталость, и, не пожелав больше копаться в своей наболевшей душе, направился прямо к батюшке.