— Подай Боже… подай, а это верно, — кивнул головой Сирко. Светлый разум, что и толковать… Ну, так как же по-твоему, лыцарю любый?
Мазепа вспыхнул от ласкового слова кошевого батька и, несколько оправившись от охватившего его внутреннего трепета, продолжал еще более убедительным тоном.
— Я, по воле нашего короля, был послан для науки в чужие края и насмотрелся всего, и надумался о многом… Всякое царство или королевство укрепляется теперь в своей силе и возвеличивает власть короля, и везде, везде эта власть спускается по "сходах" на низшие и низшие "станы": на самом верху — король, а сейчас же ниже за ним — князи, граби или бароны; за ними — шляхта, дворяне и войско; за теми — горожане, мещане, а за последними уже поспольство. Выходит, что герцог, король либо кесарь поддерживается всеми и сам всех осеняет… Такая лестница составляет крепость и силу державы; такая лестница устроена и в чинах нашей церкви — митрополит, епископы, протопопы, попы, протодиаконы, дьяконы, дьячки, пономари, звонари… Такая лестница и на небе: архистратиг, херувимы, серафимы, архангелы, ангелы…
— Воистину так, аминь, — произнес восторженно Сыч.
— Искусно, хитро, — улыбнулся, прищурив глаза, Самойлович.
— Постой, друже, не перебивай, — остановил Самойловича жестом Сирко, — дай ему договорить до конца. Признаюсь, что первый раз слышу такие речи, — все от них колесом пошло.
— Так я вот и утверждаю, — продолжал уже авторитетно Мазепа, — что во всем свете такое только "забудування" и есть, — ergo, коли мы хотим быть сильными, то не должны пренебрегать тем, на чем свет стоит; во взаимном подчинении и страхе — есть сила, а в вольной воле всякого есть бессилие… Если мы отдаемся под протекцию кому бы то ни было, то, не взирая ни на договоры, ни на присяги, — ни одна держава не станет терпеть наших вольностей… расчета нет: всякому царству не только охота, но и потреба — не давать нам больше вольностей, чем заведено у него самого, и оно "мае рацию": никто не потерпит status in stato, — в одой хате двух господарей. Блаженной памяти славный наш гетьман Богдан дал тоже маху, оттого-то после него заверюха не утихает и не утихнет, а край веселый превращается в руину.
— Бей тебя сила Божья, коли не правда, — вскрикнул Сирко, привставая порывисто, — только как же ты сделаешь, чтобы и козы были сыты, и сено цело? 1
— А что же, преславный батьку, — улыбнулся Мазепа, — я своим глупым разумом полагаю, что коли мы хотим сохранить свои вольности, то нужно зажить в своей хате, своим господарством, а чтоб от врагов отбиться, так нужно нам силы набраться, а чтоб силы набраться прочной, да нерушимой, так нужно поступиться вольностями…
— Фу ты, как говорит…. и добре, и за хвост не поймаешь, — восторгался Сирко. — Уж это именно, что Господь тебя спас для какого-либо великого дела; вот и Петро со мной "балакав" тоже про это: на чьем, мол, возе едешь, того и песню пой, а коли хочешь свою затянуть, так смастери и свой воз. Вот и ты, как в око…
В горячей беседе Сыч и не заметил, как внучка его принесла всю провизию и, постеливши скатерть тут же на гладкой муравке, уставила ее пляшками, сулеями, кубками, мисками, паляныцами, огромным окороком, сухими барашками, не заметил и того, что туча уже надвинулась темной синеющей стеной, что передовые крылья ее уже волновались над их головами и проснувшийся ветер подымал вдали пыль. Возбужденный рассказом своего названного сына Ивана, он стоял теперь перед ним, не сводя со своего любимчика загоревшихся глаз, дрожа от волнения; ветер трепал его серебристую чуприну, закидывал усы во все стороны. Галина тоже остановилась в изумлении с миской пирогов, любуясь разгоревшимся от возбуждения, сверкающим обаятельной красотой лицом своего Ивана. А Мазепа стоял, опустив глаза вниз, смущенный теплым словом славного на всю Украину запорожского орла, не находя видимо слов для благодарности; только по лицу его пробегали светлые блики…
Сыч не выдержал и бросился первый обнять своего дорогого Ивася:
— Любый мой, голова неоценная!
— И сердце, хочь и панское, деликатное, да щырое, — промолвил, приближаясь к Мазепе, Сирко. — Дай и мне обнять тебя, соколе. — И он заключил не помнившего себя от радости Мазепу в свои широкие, крепкие объятия.
— Коли пан позволит, — промолвил сладким голосом, подходя к Мазепе, и Самойлович, — то я бы тоже хотел мое сердечное вожделение запечатлеть братским лобзанием. Мазепа обнял Самойловича.
— Куда же ты думаешь? — спросил Мазепу Сирко.
— Думаю послужить всей душой моей "неньци" Украине, а куда приткнуться, еще не знаю, — ответил взволнованным голосом Мазепа. — Простите, высокошановные лыцари, что не умею воздать за ласку: сердце полно, слово немеет.
— Хе, хе! Язык прильне, — ухмылялся растроганный дед.
— Знаешь что, пане Иване? — воскликнул Сирко, ударив дружески по плечу Мазепу. — Поезжай-ка завтра же со мной в Сичь; будешь дорогим гостем: присмотришься ко всему, с товарыством нашим сдружишься, тебя все полюбят, за это я головой поручусь. А мне будет потолковать с тобой большая утеха…
— Батьку, орле наш, да я такой чести и не стою, — растерялся совсем Мазепа, — так сразу…
— Да, сразу… Завтра же с паном кошевым, — восторгался и дед, забывши, что час назад он собирался не выпускать ни за что Мазепы, — значит, доля…
— Так решено? — протянул руку Сирко. — Оттуда, из Сичи, я тебе дам провожатых до Дорошенко; конечно, ему ты послужишь своей головой, а не Бруховецкому…
— Конечно не ему, а тому, кто стоит за единство нашего края.
— Кабы Бог помог. — промолвил Сирко, — так завтра же? Згода?
— И голова, и сердце в воле моего батька. — приложил к груди руки Мазепа, наклонив почтительно голову.
— Аминь! — заключил торжественно Сыч.
Галина с первых слов приглашения Сирком Мазепы задрожала, как камышина под дыханием налетевшего ветра, и побелела, как полотно. В последнее время она выгнала из головы мысль о возможности разлуки со своим другом, со своим "коханым", с которым она срослась сердцем, слилась душой. Сначала она боялась, что Ивана потянет в Польшу, что здесь ему скучно, но он переубедил ее и успокоил сердечную тревогу… и вдруг этот ужас встал перед ней сразу и жгучим холодом стеснил грудь, а когда она услыхала последнее решительное слово, то уже не смогла перемочь мучительной, резнувшей ее по сердцу боли и, уронив миску с пирогами, приготовленными ею для любимого Ивася, она вскрикнула резко, болезненно и ухватилась руками за голову…
Кстати, в это же самое мгновенье сверкнула молния и раздался почти над головами сухой удар грома. Все и объяснили этой причиной испуг Галины; один только Мазепа понял настоящее значение сердечного крика, и у него самого от этого вырвавшегося вопля захватило дыхание.
— Ге, ге! Какое насунуло, — оглянулся дед, — тащите-ка все и провизию, и пляшки, а главное казанок поскорей в хату, а то зальет, да и мы, панове, хоть и не пряники, не раскиснем, а все-таки дарма мокнуть не приходится… "Швыдше" ж, бабусю, а вы, мои дорогие друзи, за мною… прошу до господы!
За Сычем двинулись все, кроме Мазепы. Баба бросилась торопливо собирать все съедобное в скатерть, захватив в другую руку казанок, чтоб возвратиться еще раз за посудой и флягами. Сделалось сразу темно; наступило какое-то грозное, удушливое затишье.
— Галина, моя единая! — заговорил, подошедши к девчине, робким растроганным голосом Мазепа. — Я тебе причинил муку… прости мне, моя кроткая зирочка, мой ласковый "проминь"… Мне ведь самому расстаться с тобой так тяжко, так трудно… Но что же поделаешь? Не могу же я "зацурать" и товарищей, и разорванную пополам Украину… и перед Богом был бы то непокаянный грех… Но слушай: это сердце твое… и оно с тобой никогда не разлучится… Ты, мое дитятко любое, будешь мне утешением в жизни… в Сичи не долго пробуду и сюда непременно заеду… не убивайся… еще надоем… — обнял он ее нежно и тихо поцеловал в бледную, безжизненную щеку; но от этого поцелуя она не вспыхнула заревом.