С минуту все молчали.
— Эге! Да ты, казаче, как я вижу, здорово целоваться умеешь! — произнес, наконец, с ласковой угрозой в голосе о.Григорий.
— Даже оскомину другим набиваешь, — добавил Сыч.
— Простите, панотче! — потупился Остап и, взявши Орысю за руку, произнес решительно: — Отдайте уже мне ее, панотец, коли ласка ваша, навеки!
— Да что с тобой поделаешь? — вздохнул о.Григорий, — коли уж и кораблик примеряешь, значит налагодывся" совсем.
При упоминании о "кораблыку" Орыся совершенно смешалась, а о.Григорий продолжал дальше.
— Только я неволить дочки своей не буду: она у меня одна, спроси ее, если она согласна, то бери ее совсем.
— Ну что же, Орысю, скажи при всех, пойдешь ли за меня, или может ты другого кого нашла? — обратился к ней сиявший от счастья Остап.
Но Орыся ничего не ответила Остапу и только бросилась целовать отца.
Все окружили счастливую пару; все спешили поздравить и расцеловать их.
Когда, наконец, первая радость и восторг улеглись, Сыч обратился к Галине.
— Слушай, Галина, пишет ко мне пан Мазепа, что сватает тебя за себя, и если будет на то моя згода, то хочет взять он с тобою "чесный шлюб". Скажи же мне по правде, дытыно моя любая, мил ли он тебе?.. Потому что… если… ты у меня одна, сиротка моя коханая… и я ни за кого… ни за самого гетмана… "сылувать"…
Как ни старался Сыч придать своему голосу подобающий торжественной минуте важный и серьезный тон, но голос его задрожал, а ресницы усиленно захлопали.
— Господи, Боже мой! Царица небесная! — вскрикнула баба, всплеснувши от восторга руками, — вот так счастье посылает Господь! За душеньку ее ангельскую "зглянулась" Матерь небесная! А он еще, старый, спрашивает: мил ли, мил ли?! Где уж там не мил! Да ведь такого жениха и в городе ни одна панна не отыскала бы! Господи, и богатый, и вельможный, и "гарный", а уж любит, так любит!.. Иди ж ко мне, дытыно моя, дай, хоть расцелую я тебя! — И растроганная старуха вдруг разразилась слезами.
Все с радостными лицами смотрели на Галину, но Галина стояла молча, не двигаясь с места: вся эта сцена и всеобщее внимание, устремленное на нее, и слова Сыча совершенно ошеломили ее; она мало еще сознавала, что принесет ей эта новая перемена ее жизни, но чувствовала, что тот старый мир, с которым она свыклась, который был дорог ей, рушится от одного этого слова навсегда. Слезы бабы и смущенный вид деда окончательно расстроили ее… Ей вдруг стало невыносимо грустно и с громким криком: "Никогда, никогда не кину вас, диду!" — она бросилась, рыдая, на шею старику.
Через неделю Остап, Орыся и о.Григорий поехали из хутора в Волчьи Байраки.
При прощании всем стало как-то грустно. Прожитое на хуторе в тесном семейном кружке время сблизило всех еще больше, всем чувствовалось, что вряд ли придется еще раз в жизни провести вместе столько тихих счастливых дней.
Решено было венчать Остапа и Орысю сейчас же по приезде в Волчьи Байраки, так как молодому хорунжему надо было спешить в Чигирин.
Нежно простились подруги и даже всплакнули при прощании. Орыся уехала, а Галина осталась на хуторе поджидать свое близкое счастье.
LXXIX
Между тем, предательский замысел Бруховецкого готовился к исполнению. Бруховецкий, в сущности, не любил никого, — ни Москвы, ни Украины, он ежеминутно готов был предать их одну другой, и вопрос для него состоял только в том, что будет выгоднее. Он любил только себя. Если он угождал Москве, то делал это только для того, чтобы приобрести ее доверие, укрепиться на всю жизнь на гетманстве и таким образом получить возможность удовлетворять безнаказанно свою ненасытную алчность и злобу. Когда же он увидел, что, благодаря его политике, ненависть к нему, как к причине всех бедствий, все больше и больше распространяется в народе, а симпатии народные обращаются к Дорошенко, обещавшему вернуть народу все его былые привилегии, — он решил переменить политику и, чтобы спасти себя и оправдаться в глазах народных, — прикинуться также противником Москвы и свернуть на нее причину всех происшедших в отечестве перемен.
Он начал возбуждать всюду полковников, старшину и народ против московской власти, к действительности он присоединял еще всевозможную чудовищную ложь, а напуганное народное воображение верило ему.
Не только Украину старался возмутить Бруховецкий, но он отправил послов и к донским казакам, приглашая их к восстанию и уверяя, что Москва приняла латинскую ересь и хочет всех своих подданных обратить в латинство.
План задуманного им освобождения быстро распространился по всей Левобережной Украине. Сбитый с толку народ в своей слепой ярости не мог разбирать — кто был первой причиной всех этих нежелательных перемен и готов был обрушиться своею местью на ни в чем не повинных воевод и ратных людей.
Полковники разослали всюду свои универсалы и всюду закипели приготовления к ужасной ночи. Крестьяне перестали платить подати и начали повсеместно записываться в казаки. Бабы и девчата все знали об этом замысле, но всякий хранил страшную тайну.
Воеводы начали замечать какое-то странное брожение в народе; увеличение казацких войск начало также беспокоить их; несколько раз обращались они за разъяснением к Бруховецкому, но гетман давал самые уклончивые ответы. Наконец, когда в город начали вступать казацкие войска, воевода гадячский Евсевий Огарев обратился с вопросом к Бруховецкому, что означают все эти волнения в народе, это увеличение казацких войск и стягивание военных сил в города?
Бруховецкий ответил ему, что под Черным лесом собралась громадная татарская орда, против которой и надо выступить с войсками, и что он уже отписал об этом на Москву. Хотя объяснение это и не удовлетворило Огарева, но узнать истину было решительно невозможно. Однако, как ни старались на Украине скрыть от воевод все происходившее кругом, — один из полковников все-таки проговорился.
Огарев узнал о приготовляющемся восстании и поторопился послать в Москву посла. Один из ратных людей переоделся нищим, засунул письмо Огарева в свой посох и отправился в дорогу.
В Москве известие о приготовляющемся восстании на Украине произвело большой переполох.
Были приняты меры, но слишком поздно, когда уже все было готово к восстанию, Бруховецкий успел поддаться Турции.
Наступил, наконец, и день Сретения Господня.
Все были готовы… ждали ночи… Но вот угаснул короткий зимний день. Холодное солнце скрылось за тучу, медленно подымавшуюся из-за горизонта, и залило кровавым заревом весь небосклон.
Черная ночь широко разбросала свои крылья над всей Украиной, прикрыла она темным пологом присыпанные снегом деревни и города, но не принесла с собой сна и покоя.
Давно уже прозвонили на ратуше на тушение огня, давно уже погасли во всех окнах домиков Переяслава красноватые огоньки. Все погрузилось в безмолвие и тьму, а между тем на дворищах и улицах города беззвучно зашевелились какие-то сероватые тени. Не слышно ни звука команды, ни крика… кажется, что это какие-то призраки строятся в ряды… только иногда глухо звякнет сабля, или тихо заржет испуганный конь.
Вокруг Переяслава между тусклой снежной равниной и черным пологом неба движутся также ряды каких-то всадников; они вытягиваются рядами и окружают город тесным черным кольцом.
Впереди всех едет на своем коне старый полковник Гострый, за ним Марианна и Андрей.
В тишине снежной равнины теряется тихий топот коней… Вот Андрей отделился от длинных рядов всадников и подъехал к городским воротам; он пошептался о чем-то с караульными, стоявшими неподвижно у ворот и возвратился к полковнику.
— Все готово, — произнес он тихо, — ворота отперты.
— Стой! — скомандовал так же тихо полковник, осаживая коня. — Вы, — обратился он к одной части казаков, — оцепите весь город кругом, чтобы и мышь не могла прорваться сквозь ваши ряды, а вы — повернулся он к стоявшим за ним рядам, — как только услышите гасло, — за мною!
Все молча поклонились полковнику. Снова стало тихо: ни звука, ни шелеста ветра не слышно было в морозном воздухе. Тихо и беззвучно кружились в сумрачной тьме холодные снежинки и обсыпали белым покровом застывших на своих местах всадников.