Где-то далеко собирались уже казацкие полки, шумели татарские орды, спорили о доле Украины полковники и гетманы, но здесь все было тихо, спокойно; волны бушующего народного моря еще не доходили сюда. Быть может через день, через два всей этой деревне суждено было превратиться в груду дымящегося пепла, в добычу диких татар, но покуда все еще было тихо, и всякий мирно занимался своим трудом, не думая о том, что принесет ему завтрашний день.
Но вот на печи раздалось громкое позевывание, затем что-то зашевелилось и вслед за этим раздался голос бабы:
— А что, Кылына, тут ты? Что это, поснули все, что ли?
Молодица, к которой относились эти слова, вздрогнула и затем ответила:
— Тут, бабо, тут.
— А девчата?
— И девчата тут; прядут.
— Ох, Господи, "тыша"-то какая. Я уж думала, поснули все. — Баба громко зевнула и затем прибавила. — А что, наших ярмарчан "не чутно" еще?
— Нет, не слышно что-то.
На печи послышался громкий зевок.
— Что это как они долго заярмарковались? А тут сон такой налегает. Ox, ox, ox! Прости, Господи, наши прегрешения.
И опять на печи послышалось громкое позевывание, затем какое-то кряхтение и вслед за этим по хате снова разнесся тихий храп.
Молодица встала, вынула догоревшие лучины, вставила новые и села на свое прежнее место. И снова в хате водворилась ничем не прерываемая тишина.
Но вот двери распахнулись и в пекарню вбежала, постукивая "чоботамы", молодая наймычка; она подбежала к Орысе, нагнулась к ее уху и шепнула ей несколько слов.
От этих слов Орыся вся вспыхнула до ушей, вскочила с места, набросила на себя "байбарак", шелковую "хустку" и выбежала вслед за наймычкой.
— Где? — спросила она в сенях.
— В саду, возле плетня, — отвечала наймычка.
Орыся распахнула двери и выскочила в сад. На дворе стояла уже холодная, лунная ночь. Чоботки Орыси глухо застучали по твердой, промерзшей земле. Повернувши влево, она пустилась было бежать напрямик к плетню, как вдруг ее ухватили за талию чьи-то крепкие руки и вслед за этим на губах девушки отпечатлелся звонкий поцелуй.
— Ой! — вскрикнула Орыся, впрочем, не очень громко, с улыбкой поворачиваясь к Остапу, который крепко держал ее из-за спины. — Напугал как!
— Тебя и напугаешь! Такая! — отвечал Остап, прижимая ее к себе и еще крепче целуя ее в губы.
Несколько минут в саду слышался только звук горячих поцелуев.
Наконец Орыся сделала такое движение, будто бы она хотела вырваться из объятий казака, и произнесла, стараясь придать своему голосу недовольный тон.
— Да ну тебя к Богу! Платок чуть с головы не сорвал. Где был все время?
— А что, крепко соскучилась?
— Как же! — поджала губы Орыся. — А только Филипповка близко.
— Так что же?
— Замуж отдают, люди случаются.
— Какие такие люди? — произнес с тревогой в голосе Остап.
— Хорошие, богатые и значные.
— Так ты?.. — Остап не договорил и, повернувши к себе Орысю, взглянул ей пристально в глаза.
Орыся выдержала его взгляд и отвечала небрежным тоном:
— А что ж мне, в "чернычкы", что ли, "пошытыся" из-за тебя?
Но игривая, непослушная улыбка выдала ее.
— Эй брешешь же ты, дивко, брешешь! — вскрикнул Остап, восторженно прижимая ее к груди, и продолжал страстным шепотом: — Да я б тебя и из-под венца вырвал, да я бы всякому, кто бы только "наважывся", и руки бы и ноги переломал!
— Ха-ха-ха! — рассмеялась звонко Орыся, — так-то ты кохаешь?
— А вот увидишь!
— Ну, тогда было бы поздно смотреть! А вот что я тебе скажу, Остапе, уезжаешь ты, кто тебя знает куда, так если бы на моем месте была другая дивчина, то может быть застал бы ее уже и в очипке, только я сказала твердо батьку: ни за кого другого, как за Остапа, не пойду, — если не за него, так и ни за кого, а будете меня "сылувать" — убегу, вот и все!
— Любая ты моя! Казачка моя! — произнес с чувством казак, на этот раз прижимая уже так сильно к себе девушку, что платок действительно скатился с ее головы, но строгая Орыся ничего не возразила по этому поводу. — А вот если бы знала, зачем я ездил, так и не сердилась бы на меня, — продолжал он. — Не придется тебе теперь убегать. Отдаст тебя батько за меня!
— Ой, нет, Остапе! Ни за что!
— А я тебе говорю, что отдаст, — сотничихой будешь.
— Как так?
— А так, что уже записался в их реестр.
— Боже мой! — всплеснула радостно руками Орыся, — ты не дуришь меня?
— Разумный я был бы тебя дурить! Говорю тебе, уже поступил в надворную команду к гетману Дорошенко.
— К Дорошенко? Да как же это случилось?
— А вот как, голубка! — с этими словами Остап обнял девушку и рассказал, как в корчму к ним приезжал посол гетмана Дорошенко, как он зазывал всех поскорее готовится к восстанию, потому что гетман Дорошенко прибудет скоро с несметными войсками на левую сторону; как посол предложил всем, кто хочет, записываться в реестры гетманских казаков, и его, Остапа, пригласил в надворную команду Дорошенко, которой он сам был ротмистром. Затем Остап объяснил Орысе, что он отсутствовал так долго потому, что по поручению посла развозил зазывные гетманские листы в соседние деревни.
Рассказ Остапа привел в восторг Орысю; однако вскоре радость ее была нарушена воспоминанием о том, что ведь Остап должен будет уехать немедленно с послом на правый берег.
— Так это ты уезжать от нас собираешься? — произнесла она, смотря в сторону.
— Собираюсь, и не один, — отвечал с улыбкой Остап.
— С кем же это?
— С молодой жинкой! — произнес тихо казак, привлекая к себе Орысю.
Орыся вся вспыхнула.
— Да как же это, так "швыдко"? — произнесла она смущенно, опуская глаза.
— А чего и же ждать? Вот вернется посол, так мы сейчас с ним к батьку и "ударымося". Гарбуза не поднесешь?[35]
Ответом на этот вопрос был звонкий поцелуй.
LX
Долго еще стояла под деревом счастливая молодая пара, наконец Орыся опомнилась.
— Ой, Господи! Так, может, батько уже вернулся с ярмарки, хватится меня! — вскрикнула она испуганно.
— Ну, теперь уже не страшно, — ответил Остап, целуя ее.
— Эй! Не кажи, знаешь, "гоп", пока не перескочишь! Да пусти же! Пусти, вот пристал, словно муха к меду! — смеялась она звонко, стараясь освободиться из объятий Остапа и, наконец, оттолкнувши его, произнесла полусердито, подымая с полу платок:
— Ишь, платок весь чоботами потоптал.
— Ничего! Кораблик куплю!
— Подождешь еще! — Орыся встряхнула платок и, покрывши им голову, хотела было уже попрощаться с Остапом, как вдруг вспомнила о Галине.
— Стой, Остапе, а ты не слыхал там среди казаков, не выступали ли "остатнимы часамы" запорожцы в какой-нибудь поход?
— Нет, теперь там тихо. А тебе это зачем? Может, тоскуешь по ком?
— Да нет, тут дело, — отвечала серьезно Орыся и рассказала ему, как Галина тоскует за тем паном, которого к ним таким чудом занес дикий конь, как этот самый пан уехал на Запорожье, обещал к ней вернуться и вот до сих пор не вернулся.
— Да он, что же, посватался к ней, что ли? — спросил Остап.
— Да кто его разберет! Разве долго обмануть эту "Божу дытыну"? Говорит, что он ей слово казацкое дал вернуться, что обещал любить всю жизнь. А потом говорит опять, что сестрой он ее своей называл, что братом обещался быть. А по-моему, уж если кто сестрой называет, да братом обещается быть, так не жди от его добра!
— А это же почему?
— Потому, что такое "кохання" все равно, что в страстную пятницу соленый огурец.
— Ах ты, дивчино моя! А тебе ж какого надо? — вскрикнул весело казак.
— Да уж не кислого, а сладкого да горячего! — отвечала задорно Орыся.
— Такого? — подморгнул ей Остап и, прижавши к себе девушку, впился горячим поцелуем в ее пунцовые губы.