— Нет, не нужно, — сказал он решительно. — А что этот послушник у тебя немой, что ли? И слова одного не промолвил, а только глазищи на меня пялит.
— Просим прощения! Видите ли, милостивый пан, — произнес таинственно, а вместе и заискивающим тоном странник, — он такой блаженненький… не от мира сего: все молчит, да Богу молится… А Господь изыскал его ласкою, дал ему дар пророчества; только он редко когда его проявляет… А вот, коли он уставится на кого глазами, то уж не даром: значит, Господь ему надыхает видение: уж если он присматривается к кому, то значит, долю того человека видит… и не темная, прости Господи, сила ее указует, а перст Божий.
Тамара бросил пытливый взгляд на послушника и, загоревшись желанием узнать свое будущее, произнес озабоченно:
— Во всяком случае, люди Божьи, мне вас нужно кой о чем допросить, а потому прошу следовать за мною. Не бойтесь, впрочем, — ничего худого вам не будет, — добавил он ласково для успокоения толпы и странников.
Старший из них завязал снова разложенные реликвии в свою котомку, вскинул ее за спину и, согнувшись покорно, пошел вместе с послушником вслед за Тамарой.
Сначала они вступили в обширные, светлые сени гетманского замка: стены этой комнаты были украшены щитами и перекрещенными копьями, а мебель в ней была точеная, деревянная, раскрашенная и раззолоченная на московский манер; у входных дверей стояли две небольших пушки. Пройдя парадные сени, Тамара завернул в какой-то полутемный, длинный покой, оканчивающийся низкой дверью.
Странники вошли вслед за есаулом в эту дверь и очутились в небольшой горенке, обставленной сплошным низеньким диваном с разбросанными по нему подушками; один угол ее был увешан иконами, перед которыми теплились три лампады. Из небольшого окна пробивался дневной свет и, смешиваясь с красноватыми отблесками лампад, ложился причудливыми тенями на дальних углах.
Тамара опустился тяжело на диван спиной к свету, а странники остановились у двери и стали усердно креститься на иконы.
— Ты мне дай и терновых шипов, и Иудина древа, и "цилющои" воды: я тебе заплачу, — перевел тяжело Тамара дыхание; порывшись в кошельке, он достал увесистую серебряную монету и протянул ее страннику.
— Ах, ясновельможный пане, не достоин я, грешный, таких щедрот, — возразил тронутым голосом странник, — да и как же такие страшные "святощи" давать в руки людям. Ведь ясный пан сам говорил…
— Да, говорил, — прервал его раздраженным голосом Тамара, — оттого-то я и прошу их, чтобы они не попались в руки какого-либо лиходея… Наконец, я приказую, чтобы эти опасные вещи были вручены мне на хранение.
— Панская воля, — ответил смиренно странник и передал два мешочка да небольшой пузырек в руки есаула.
— Возьми же талер, да вот еще один, — подал есаул страннику две монеты, — а вот теперь пусть малец расскажет что-либо про мою долю, что ждет меня впереди и чего я должен стеречься?
— Скажи, отроче, — обратился и странник к послушнику, — если Господь тебя вразумил.
Послушник начал читать тихо молитвы и часто креститься, глядя безумными глазами не на Тамару, а словно через него куда-то в безвестную даль. Тамаре стало жутко от этого взгляда, от этих беззвучных слов, слетавших с побелевших губ послушника, и он приподнялся с места, объятый суеверным страхом.
— Вижу, зрю прошлое твое, — начал тихо и невнятно послушник, — королевские чертоги, велелепие, чревоугодие, дьявольское плясание, пекельная роскошь, зависть змия, вожделения козлищ, ехидство жабы… Ой, суета сует и Каинский грех: брат на брата возста, друг на друга, ища ближнего своего погубити… Снова тьма; ничего не вижу… Ай, что это?
Не чертоги, а хижины, дикое беснование какого-то воинства, не паны уже, а чернь, бряцание бандур, сатанинское песнопение и сквернословие… О, снова зрю тебя и еще кто-то молодой, разъяренный… Какая-то отплата…
— Довольно! — остановил дрогнувшим голосом послушника Тамара, — он весь был бледен и дрожал; на его подбритом лбу крупной росой выступил пот. — Ты лучше скажи, что меня ожидает в будущем?
— Слава, торжество из торжеств! — воскликнул вдохновенно послушник. — Я вижу на тебе гетманскую мантию…
— Ай! — воскликнул порывисто Тамара, словно задохнувшись от недостатка воздуха, и схватился руками за грудь.
— Только стой, стой! — поднял руку послушник и провел ею по глазам, словно желая протереть их для ясновидения. — У тебя есть недруг… ты его считаешь помстителем… Так, так: вот он, рядом с тобою… молодой, пышный… но врази мои паче ближних сташа, а очеса мои слепотою крышася. Он, сей враг мнимый, — продолжал медленно послушник, вонзая свои очи в раскрытые широко от изумления глаза Тамары, — тебе потребен, ой зело потребен; он — ступени твои, по которым взбираться ты будешь к верховине счастья… Там, на верху горы, где зрю тебя в блеске — его уже нет… Ты сам аки солнце сияешь… но в пути тебе он потребен: и пока жив он, ты грядешь к славе, а если умрет — твой путь обрывается…
— Но если он жив? — воскликнул радостно Тамара.
— То дорога твоя светла и доля ясна, как звезда лучезарная! — промолвил патетически послушник, вспыхнувший ярко от прилива восторга.
— О, спасибо, спасибо, мой юный пророче, — шептал в упоеньи Тамара, — возьми вот дукат, помолись за мою грешную душу. Идите, отдохните, Божие странники; вас напоят и накормят, — я позабочусь, — провожал он приветливо своих гостей; он был опьянен этим пророчеством до потери самообладания и хотел наедине отдаться порывам охватившего его счастья.
Когда странники остались одни, то послушник сжал крепко старшему руку и промолвил взволнованным голосом:
— Он жив, он жив!.. Ты заметил? О, теперь я убеждена, что это подлые "вчынкы" Тамары… а может быть, и этот злодей Ивашка тут тоже замешан… Изверги! Не успели только прикончить — еще жив! А твоей услуги, Андрей, я никогда, никогда не забуду!
— О, моя Марианна! — прошептал смущенно Андрей. — Что это? Пустяк! Ты жизнь у меня требуй, и я ее брошу к твоим ногам, и то почитаю за счастье!
— Знаю, мой любый! — промолвила еще тише Марианна и крепко сжала своему товарищу руку…
LI
Возвратившись от гетмана и порадовавшись удачному окончанию трудного предприятия, Марианна, Андрей и Варавка приступили к обсуждению дальнейших мероприятий.
— Ловко, ловко пока одурили, — не унимался Варавка, — а вот что с ним дальше? Доведаться бы нужно, поверил ли он всему?
— Как не поверил? — воскликнула Марианна. — Чуть языка своего не проглотил от восторга, чуть не захлебнулся от радости, а может быть теперь и взбесился!
— Да как же ему было и не очуметь, когда гетманскую булаву пани полковникова посулила! Он и без того, може, все мечтал о ней, — вставил Андрей.
— Так, так, теперь всякий проходимец, всякий "пройдысвит" протягивает к этой булаве руку и готов бресть за нею хоть и по колени в крови… Ox, ox, ox, чем-то оно кончится?
— Если возьмемся все дружно соединить воедино разорванную Украину, да водворим в ней правду и поставим над ней твердую руку, то и Господь нам поможет, тогда все "пройдысвиты", все напастники исчезнут, как дым… Вот потому-то теперь и нужно помочь всеми силами Дорошенко и вырвать из рук лиходея лучшего гетманского помощника Мазепу…
— Еще бы, конечно! — подхватил Андрей.
— Только как же это сделать? — развел руками Варавка, — я бы, конечно, ничего не пожалел, чтобы его "вызволыть"…
— А вот что, панове, — заговорила деловым тоном Марианна, — что Тамара всему поверил, так это верно, иначе бы он нас из замка не выпустил, а если поверил, так теперь у него будет первой заботой уберечь от несчастья и погибели врага своего Мазепу, потому что этот враг, по моим предсказаниям, необходим ему для его же благополучия, для гетманской булавы… Так вот теперь нам необходимейше проследить, что Тамара предпримет? Если останется спокойно в замке и никуда оттуда не бросится и гонцов не пошлет, то, значит, что Мазепа сидит в покойном месте, что жизнь его в безопасности и что он целиком в его руках. А коли Тамара бросится сам куда-либо, или начнет гонцов рассылать, то стало быть Мазепа не в его руках, и жизнь его не обеспечена.