— Нет, а что?
— А то, что если казак дивчину вправду любит, так сейчас про сватов говорит и засылает их.
Галина ничего не ответила. Несколько минут обе девушки молчали. Наконец Галина произнесла робко:
— Орысю, а вот же ты говоришь, что Остап любит тебя, почему же он не засылает сватов?
— Эт, нашла что вспомнить! — вскрикнула досадливо Орыся, — знаешь, говорят люди, и рада б душа в рай, да грехи не пускают, он бы и сейчас сватов прислал, да батько…
— Что?
— Не хочет отдавать меня за него, да и баста.
— Почему?
— А вот тоже потому, что он мне не ровня! За посполитого, мол, ни за что не отдам дочку. А какой он посполитый!? Не был он посполитым. Его батько вместе с гетманом Богданом ойчизну боронил, казацким хлебом жил, на войне и голову сложил, а его сына теперь не хотят в реестры занести. А все потому, что теперь такие собаки старшинами поставлены, что кто им "на ралець" добрый гостинец принесет, того и в реестры заносят, а кто не хочет козацкой спины для поклонов гнуть, того в поспольство возвращают! Эх! — вскрикнула она, вырывая сильным движением из "терныци" горстку конопли, — кажется, взяла бы рогач, да и пошла бы бить сама таких харциз!
С этими словами Орыся принялась выколачивать с новым остервенением свою коноплю; пух и кострица полетели целым столбом из-под рук раздраженной девушки.
Галина также вытянула и свою коноплю и начала ее выбивать по примеру подруги. Несколько минут никто из них не произносил ни слова.
На току раздавался мерный стук цепов, слышно было, как гельготали где-то гуси и утки, издали доносилась звонкая перебранка двух молодиц.
Наконец Орыся свернула свою коноплю, взвесила ее на руке, произнесла с хозяйским видом: "Славная "плоскинь!" и положила ее к другим таким же жмутам, лежавшим на прызьбе; затем она взяла новый снопик из прислоненных к стене конопель и принялась снова за работу.
— Так значит, Орысю, если не ровня, так уже и любить не может? — спросила наконец Галина.
— Как кто, — ответила, не отрываясь от работы, Орыся, — по-моему — казак ли, попенко или дьяченко, а хоть бы и посполитый, лишь бы по сердцу пришелся, а так — в кунтуше ли он ходит или в свите — мне все равно. Уж если батько упрется, — продолжала она, энергично стукая доской, — так я и уйду, ей-Богу! Не пойду я ни за попенка, ни за дьяченка, а и в "дивках" свековать не хочу! Все это люди себе на горе повыдумали, а по-моему, перед Богом — все равны, что купец, что посполитый, что вельможный пан! Вот паны на это иначе смотрят: если пан гербовый, шляхетный, так он на других людей все равно как будто на нечисть какую смотрит. Паны, видишь, совсем особые люди.
— Нет, нет, Орысю! — возразила горячо Галина. — Не говори так, он не такой, он не похож на других панов, он говорил, что будет всю жизнь за наш край и за благочестивую нашу веру стоять, он говорил, что и батько, и дид его с казаками против ляхов шли, что и сам он хочет казаком стать, затем его кошевой Сирко и на Сичь повез.
И Галина с загоревшимися от восторга глазами принялась описывать с жаром Орысе все достоинства Мазепы. Орыся молча слушала подругу, слова Галины были так искренне горячи, что они поколебали, наконец, холодное недоверие Орыси ко всем гербованным панам.
LVII
Орыся подошла к Галине и, обнявши ее, произнесла задушевно:
— Кто его знает, голубка, а может, он и в самом деле такой, как ты говоришь, тогда не журись даром, вернется, приедет.
— А если… если его и на свете Божьем нет? — произнесла с трудом Галина тихим и нерешительным тоном, показывавшим, что высказать определенно эту мысль было ей чрезвычайно тяжело.
— Эт, что еще выдумала! Что же с ним могло случиться? Не с голыми же руками он поехал. А кругом теперь тихо, ни татар, ни другого ворога не слыхать.
— Так хоть бы весточку прислал.
— Через кого? Разве он с собой туда "пахолкив" да слуг брал? Если он на Сичи остался, так, может, с казаками отправился по какой-нибудь потребе, а ты убиваешься дарма! Ты постой, вот вернется Остап, уехал он куда-то, да долго что-то не возвращается, так мы с ним посоветуемся и узнаем, не затеяли ли какого-нибудь похода запорожцы, он ведь знается с ними! А ты "тым часом" не журись, на Бога надейся… Ишь, как "змарнила", голубка, — продолжала она ласково, усаживая возле себя на прызьбу Галину, — Бог не без милости, может, и нам, бедным девчатам, какую радость пошлет. А вон дьяк идет, — произнесла она вдруг радостно, поворачивая голову в сторону ворот, — и, кажется, к батьку, может, и он какую-нибудь "новыну" несет.
Галина также повернула голову и стала смотреть по указанному Орысей направлению.
Действительно, на перелазе, помещавшемся у батюшкиных ворот, появилась какая-то гигантская фигура в огромных чоботищах и длинной свитке, подпоясанной поясом. Небольшая косичка, заплетенная у него на затылке, комично торчала из-под нахлобученной на глаза шапки. Фигура постояла с минуту на перелазе, прислушалась к доносившимся с тока ударам цепов, одним взмахом ноги перешагнула через плетень и очутилась сразу во дворе.
Пройдя беспрепятственно мимо сторожевых псов, лениво лежавших возле конюшни и завилявших при виде его хвостами, дьяк прошел налево и, перебравшись и здесь упрощенным образом через перелаз, очутился на току.
На расчищенном кругу, покрытом зерном, стояли друг против друга о.Григорий и Сыч в простых холщовых шароварах, подпоясанных ременными "очкурамы", и мерно ударяли цепами по лежавшим перед ними снопам. Дьяк подошел к ним и, сбросивши шапку, прорек густым басом:
— Помогай, Боже!
— Спасибо, — ответили разом и Сыч, и о.Григорий, прекращая молотьбу.
— А что, как ты, пане дяче, обмолотился уже? — обратился к пришедшему Сыч, расправляя спину и опираясь на цеп.
— Да с житом, да с ячменем уже покончили, вот гречка еще в стожке стоит, а оно бы… не мешало спешить, да прятать все!
— А что? — произнесли разом и Сыч, и батюшка.
— А то, что дело уже скоро начнется!
— Какое дело?
— Такое, наше, — ответил дьяк, таинственно подмигивая.
— Да ты о чем это? — переспросил его с нетерпением батюшка.
Дьяк подозрительно оглянулся кругом и, увидев, что на току не было никого, кроме батюшки и Сыча, громко откашлялся, прикрыв рот рукою, и затем рассказал слышанную им от поселян новость о приезде гонца от Дорошенко, о том, что он сообщил им, что Дорошенко прибудет в скором времени на левый берег с неисчислимой казацкой силой и с татарской ордой, сбросит Бруховецкого, соединит Украйну и даст волю всем, кто захочет записываться в казаки. А потому, мол, приказывает он им поскорее готовиться, вооружаться и собираться в "купы", чтобы присоединиться к нему.
Рассказ дьяка привел Сыча в неописанный восторг. Он несколько раз перебивал его вопросами и шумными восклицаниями, но священник слушал с некоторым недоверием.
— Ох, ох, пане дьяче! — произнес он со вздохом, — кто-то там намолол в корчме "сим куп гречанои вовны", а ты уже и "на верую" звонишь! Осторожнее, осторожнее, а то как разгласите заранее по всей околице…
— Да что ж, отче, "до Дмытра дивка хытра"[33] , говорят люди, — возразил дьяк, захлопав в смущении ресницами.
— До Дмытра! А ты дождись еще Дмытра, а то знаешь, как говорят тоже разумные люди: поперед, мол, батька в пекло не сунься.
— Да мы за батьком, отче, ей-Богу за батьком, и не в пекло, а в рай, — вскрикнул шумно повеселевший дьяк, — от, ей-ей, недоверчивы вы, пане отче, да разве это в первый раз такая вестка к нам с правого берега идет?
— Так что ж, что не в первый? А вспомни, что было с переяславцами? І
— Ну, подхватились заранее, а теперь уже не то, посол нам воистину возвестил, что к Покрову прибудут к гетману татарские потуги, и он двинется сейчас с ними сюда на правый берег и купно с нами пойдет на стены гадячские, дабы вызволить нас из пленения вавилонского и низвергнуть Иуду, Ирода и Навуходоносора в образе Бруховецкого суща!