Сообразно с этими мыслями изменилось сразу и выражение лица гетмана: грубое презренье исчезло с него и заменилось надутой важностью и сознанием своего достоинства.
— Ясновельможному гетману и боярину челом до земли! — произнес Мазепа, отвешивая низкий поклон.
— Кто будешь, откуда прибыл? — отвечал Бруховецкий важным, но вместе с тем и милостивым тоном, останавливаясь перед ним.
— Иван Мазепа, подчаший Черниговский, ротмистр Чигиринский, прибыл к твоей гетманской милости от гетмана Дорошенко.
С этими словами Мазепа подал Бруховецкому свою верительную грамоту.
На лице Бруховецкого отразилось живейшее изумление.
— От Дорошенко? — произнес он с недоумением, и в глазах его вспыхнул злобный огонек. — Ох! Откуда ж это мне, грешному рабу Божьему, такая милость? — вздохнул он насмешливо. — Одначе рад послушать, говори же, пане ротмистр, с чем присылается ко мне его милость ясновельможный гетман татарский?
Последние слова Бруховецкий произнес с худо скрытою злобой и, опустившись на высокое кресло, обернул к Мазепе лицо, загоревшееся злорадным любопытством.
— Ясновельможный гетман правобережный, сведавши от его милости короля нашего Яна-Казимира об Андрусовском покое, учиненном между Польшею и Москвой, — заговорил почтительно Мазепа, — и, получивши от короля милостивого пана нашего наказ не делать никаких зацепов левобережцам, прислал меня к твоей милости просить о том, чтобы ты, гетмане, отозвал от берегов Днепра свои полки, и чтобы жить нам с тобою по-братерски, мирно и любовно.
По лицу Бруховецкого пробежала ядовитая улыбка.
— Видно, весело живется пану гетману нашему, что он прислал и ко мне доброго человека, — ответил он насмешливо, устремляя на Мазепу выразительный взгляд, как бы говоривший: не затем ты, голубь мой, приехал. — Воистину не уявися, что будет! Дорошенко ко мне присылает, чтобы я отозвал свои полки. А не он ли наступал и поныне наступает на наши города? Не он ли подвинул к бунту переяславцев, не он ли присылает сюда своих людей и преклоняет через оных к смятению сердца народные, поднимает всякие смуты и шатости? А с татарами теперь разве он не на погибель нашу ссылается! Но, вижу, пути Господни неисповедимы! Благословен же Господь, внушивший ему мысль о мире!
Бруховецкий снова насмешливо вздохнул и устремил на Мазепу из-под полуопущенных век хитрый и пытливый взгляд.
Мазепа выдержал его и отвечал спокойно.
— Все это наветы, ясновельможный гетмане, и наговоры, если и бегут люди с нашей стороны, то без воли на то гетмановой и ни от чего другого, как от худого житья, от татарских "наскокив", а смуты все, если они и есть, то ни от кого другого, как от запорожцев идут. Что же до того, что гетман татарами с ссылается, то это твоей милости верно передавали, — одначе делает то гетман не для погибели вашей, но для покою всей отчизны. Сам, милостивый пане гетмане, посуди: ведь по Андрусовскому договору постановлено и татар к миру пригласить, ergo — гетман и старается о том, о чем комиссары обоих народов постановили.
— Зело хитро, — усмехнулся злобно Бруховецкий, — одначе мыслю, что от Дорошенкова покоя только большее беспокойство всюду наступит. .
— Ошибаешься, ясновельможный, пан гетман наш и все товарыство "щыро прыймуть" покой, затем и прислали к меня тебе, чтобы пребывать нам отныне в вечной дружбе и приятстве. А если в чем и виноват по-человечески пан гетман перед твоей милостью, то просит отпустить ему: несть бо человек, аще жив будет и не согрешит. Перед смертию не токмо братья, а и враги отпускают друг другу вины, а разве не смерть наша теперь наступила? Разодрали Украину на две половины: нас ляхам отдали, вас воеводам, и всю милую отчизну смерть обрекли!
И Мазепа начал рисовать перед Бруховецким самыми мрачными красками будущее Украины, неизбежную смерть ее, следовавшую из этого договора. Говоря это, он внимательно всматривался в лицо Бруховецкого, стараясь прочесть на нем, какое впечатление производит на него эта речь.
Но при первых же словах Мазепы лицо Бруховецкого приняло неподвижность восковой маски; он сидел все в той же позе, слегка прикрыв опущенными веками глаза, и только мелькавший из-под них по временам хитрый взгляд, казалось, говорил: "А ну-ка, послушаем, к чему это ты клонишь!
— У, хитрая щука! — подумал про себя Мазепа и закончил свою речь вслух:
— Так вот, ясновельможный пане, чтобы хоть перед смертью забыть нам всякие свары и чвары и в мире ко Господу Богу отойти.
— Ох, Бог видит, как жаль мне и правой стороны моей Украины, — произнес Бруховецкий, покачивая с какой-то примиренной грустью головой, — едино через смуты и шатости уступила ее Москва ляхам. Горе тому, кто соблазнит единого от малых сих, говорится в Писании, но да воздаст каждому по делам его: ему же честь, честь и ему же страх, страх: сиречь на худых гнев, а на добрых милость.
— Не надейся, ясновельможный гетман, на милость: если уже на худых гнев, то и добрым будет не лучше, — возразил с легкой улыбкой Мазепа. — Горе готовится и тебе, гетмане, и всей милой отчизне: только червяк, перерубленный пополам, жив остается, а всякое другое творение, не токмо целый народ, с мира сего отходит.
— Не будем роптать, братия! — произнес со вздохом Бруховецкий, подымая молитвенно глаза, — сказано — рабы своим господиям повинуйтесь. Будем же благодарить Господа за то, что хоть первая половина цела останется!
С этими словами он сложил руки на груди, склонил слегка на бок голову и изобразил на своем лице самое смиренное и словно покорное во всем воле Божией выражение.
— Хитришь все, — подумал про себя Мазепа, бросая быстрый, как молния, взгляд на сытое лицо гетмана, которому он придал теперь такое смиренное выражение, — но постой, меня ты не перехитришь! Вот теперь припечем тебя немножко, авось твое смирение поубавится.
— Да веришь ли ты, гетмане, что Левобережная Украина цела останется? Конечно, Господь возлюбил смирение и послушание, — произнес он повышенным тоном и затем прибавил тихо и мягко, — одначе вспомним о царстве Иудейском. Какая судьба постигла его, когда оно разделилось? На долго ли оно пережило царство Израильское? А уже и наш святой Иерусалим на пути Навуходоносоровом стоит. Всякое царство разделившееся на ся запустеет и всякий град или дом разделившийся на ся не станет, — говорит нам Писание. Да и не надейся на то, гетмане, что Москва вас в своей деснице удержит. Не знаю, что у вас слышно, а нас извещали и король, и магнатство о том, что и всю Левобережную Украину уступит Москва ляхам за Смоленск с городами. Уже видно, у них что-то недоброе на уме, когда сговорились вместе нас искоренять!'
Теперь Мазепа попал в цель. Как раз два дня тому назад, как он уже узнал из подслушанного им в шинке разговора, Бруховецкий получил тревожные сведения от своих посланцив, и теперь этот Дорошенков посол повторяет то же. Правду говорит или нарочно смущает его? Да нет, откуда же ему узнать о том, что проведали послы в Москве. Нет, если и у них ляхи то же говорят, значит что-то да есть. Не обманывает ли его и вправду Москва? Лживый, коварный, никогда не говоривший никому правды, а потому всегда готовый подозревать других, Бруховецкий ощутил вдруг какое-то смутное беспокойство.
А если обманывает, что тогда? Ведь это его единственная опора! Однако надо и с этим посланцем держать ухо востро: может, он подослан кем нарочито, чтобы испытать его верность?
Он бросил на Мазепу недоверчивый подозрительный взгляд и произнес вслух.
— Не верь, пане ротмистре, людям льстивым, смущающим наши души. Это шатуны разные нарочито хулу распускают, чтобы уловить маловерных.
— А скажи, гетмане, милостивый пане наш, какая же польза ляхам распускать у нас такую хулу, чтобы только порождать в народе вопль и смятение? Ведь должны же они знать, что сведавши об этом, захотят украинцы помыслить о своем спасении, а не пойдут так прямо, как волы, на убой?